— Не подходи, — тихо и страшно предупредила Чума. — А ну отдай! — приказал он. И сделал второй шаг. — Я что сказала… — Девочка… Третий шаг. — …не стоит так шутить. Четвертый шаг. — Стоять! — прикрикнула Чума. Ствол пистолета в ее руке чуть дрогнул, и это движение не скрылось от внимательных глаз мужчины. Он сделал четвертый шаг. Чума промолчала. А вот это уже становится опасным, вдруг подумал он. Хотя, ерунда! Я уже могу до нее допрыгнуть. Но… не стоит. Он улыбнулся, напряжение последних секунд вдруг схлынуло. Хлынов спокойно подошел к Чуме — она судорожно нажала на курок: раз, другой, третий… Но выстрелов не последовало. Он вырвал из ее рук оружие. — Я же сказал, что ты дура, — произнес Хлынов. — Если хочешь стрелять, стреляй сразу, не раздумывая. Он наставил на нее пистолет. Усмехнулся по-доброму. — И спусти прежде всего предохранитель… Вот так! — Раздался тихий щелчок. — А уж потом нажимай на курок. Выстрел прозвучал сухо, как в тире. Чума вскрикнула и упала. Чуть ниже колена из маленькой дырочки мгновенно выступила кровь. — Вот так надо стрелять! — засмеялся Хлынов. Но она уже не слышала — от всего пережитого за последние несколько часов у нее вдруг страшно заболела голова, в мозгу с чудовищной скоростью вырос огромный шар, вырос и лопнул беззвучно, и Чума потеряла сознание. Второй раз в жизни… …Вместе с сознанием к Веронике возвращалась боль. Поначалу ей казалось, что она плывет над каким то огромным океаном, у которого нет берегов, одна только водная гладь — во все стороны горизонта. И ощущение полета — такое сладостное, такое упоительное, что ей хотелось, чтобы это никогда не прекращалось. Давным давно, в детстве, она видела такие сны, она летала, свободно паря над морями и океанами, но с тех пор прошло столько времени, что теперь она и не упомнит, когда это было в последний раз. И вот теперь сны вернулись. Она снова летала. Во сне она уже поняла, что это сон, и удивилась очень по-взрослому: что же такое с ней могло произойти, чтобы детские мечтания возвратились к ней с такой ясной и пронзительной силой? Но как только она осознала себя чувствующей и думающей, постепенно и неотвратимо к ней стала возвращаться боль. Сначала почти незаметно, но с каждым мгновением все настойчивее и настойчивее, все властнее и требовательнее. Вероника чувствовала себя подстреленной птицей, которая от боли теряет высоту и падает прямо в бушующие волны. Действительно, море внизу волновалось, на нем поднялся настоящий шторм, и она падала прямо туда, в самый центр стихии. Боль, невыносимая боль продолжала жить в ее теле, и уже не было никакой возможности ее терпеть. Скорее бы упасть туда, в воду, и утонуть, чтобы уже никогда ничего не чувствовать. Но в тот самый момент, когда тяжелые свинцовые воды готовы были встретить ее и сомкнуться над ее головой, именно в это мгновение она очнулась. Чума очнулась и тут же застонала: боль пронзила ногу от ступни до ягодиц, хотя пуля, если она правильно помнит, попала пониже колена. Руки были свободны. Этот хмырь, подумала она, так уверен в себе, что даже не связал меня. Он думает, что если прострелит мне ногу, то я уже ни на что не гожусь. Зря он так думает, Чуму нужно хорошо знать, чтобы быть в чем-то уверенным. А ты меня не знаешь, сука, но скоро ты узнаешь меня очень хорошо. И нога моя тут совсем ни при чем. Подумаешь, с предохранителя не сняла. Запарилась, и на старуху бывает проруха. Тот, кто на молоке обжегся, на воду дует. Больше я тебе таких подарков не сделаю. Что-то было в его глазах знакомое. Такой же блеск я видела у той сволочи, такой же мутный блеск, когда хочется одновременно и убить, и на колени рухнуть. Тут уж что победит. Тогда я совсем пацанкой была, потому и ползала на коленях. Больше меня никто никогда не заставит это сделать, хоть у тебя не глаза, а прожектора будут блестеть этим мерзким блеском. Своего давнего мучителя Чума называла теперь не иначе как Сволочь. Звать этого скота по имени — много чести. Кого-то ведь зовут точно таким же именем. Зачем же поганить нормальное имя? Сволочь — он и есть сволочь. Чума попробовала встать, и, к ее удивлению, это получилось у нее проще, чем она ожидала. Из острой, стреляющей боль перешла в тупую, ноющую, и терпеть ее стало легче. Чума наступила на раненую ногу. Боль пронзила ее от пальцев на ступне до кончиков волос, и она закусила губу, чтоб не закричать. На лбу выступил холодный пот, сердце колотилось как сумасшедшее, дышала она тяжело и прерывисто, как загнанная лошадь, глаза были крепко-накрепко зажмурены. Она уговаривала себя потерпеть еще немного, еще десять секунд, еще пять, еще чуть-чуть. Чума была уверена, что стоит ей перетерпеть самую сильную боль, как потом ей станет несравнимо легче. Рекорды она ставить не будет, но если придется бежать — она побежит, невзирая ни на какую боль. А то, что бежать придется, в этом она была уверена. Она сменила ногу и боль утихла. Отдохнув чуть-чуть, она снова ступила на раненую ногу. На этот раз боль была поменьше. Или она пре терпелась к ней, это уже для Чумы было неважно. Ну вот, можно и оглядеться. Темно, как в подвале. Да это и есть подвал. Прямо у потолка одно маленькое окошечко, из которого солнечный лучик освещает коротенькое пространство. Но нам и этого хватит. Дверь. Тяжелая, запертая снаружи. Ломом не возьмешь, да и где его взять-то — лом? Ладно, ковыляем дальше. Стены бетонные, не подкопаешься, даже если здесь повсюду лопаты валяться будут. Так. Что будешь делать, Чума? Она не сразу сообразила, что на ноге у нее — повязка, причем сделанная профессионально. Благодетель, мать твою… Он еще и медсестра, да? Перевязал, сука. Это, чтоб подольше мучилась? Как же я лопухнулась с этим пистолетом? Дешевка… Отдала оружие просто так, за здорово живешь. Хотя добывала его, можно сказать, в бою. Все три ствола, которые были в их компании, добывались с ее самым непосредственным участием. Последний, который этот хмырь отнял, Чума опять отобрала у охранника при ограблении второго Сбербанка. До чего же легко, черт возьми, они расстаются со своим оружием, эти грозные дяди в камуфляжной форме. Стоит им только другой ствол под нос сунуть, как они готовы разоружиться хоть до трусов. Тоже мне мужики. Ладно. Ну что ж. Выхода нет. Зато есть окошечко. Он даже мысли не допускает, что кто-то может в такую дырочку протиснуться. Напрасно. Он имеет дело с Чумой. А Чума протиснется там, где любая мышь отступится. Еще ничего не кончено. Все только начинается. Вперед, Чума! Все пропало, думала Таня, все пропало, все пропало, все пропало… По среди комнаты, огромной, как настоящая зала, стоял самый обыкновенный деревянный столб. Именно своей обыкновенностью они наводил ужас. Недалеко от столба стоял стол, похожий на медицинский, и инструменты, которые были на нем разложены, тоже походили на медицинские, на те, которые Таня видела у зубного врача. Здесь же стояло кресло, очень странное кресло: с дырой прямо посредине и ремнями на подлокотниках. И еще какие-то снаряды, назначение которых до Тани доходило с трудом. Знала она только одно: все это было очень страшно. — Нравится? — спросил ее этот человек. Она в ужасе смотрела на него. — Нет? — переспросил он и засмеялся низким хрипловатым смехом. — А мне нравится. Садись. И он жестом предложил ей сесть в кресло с дырой посредине. Таня в замешательстве посмотрела сначала на него, потом на кресло, потом — снова на него. — Ну?! — сказал он, и в его голосе чувствовалась столько силы и власти, что Таня растерянно кивнула, прошла к креслу и села в него, невольно устраиваясь в нем поудобнее. Но сесть удобнее не получалось никак. Хлынов с удовольствием наблюдал за всеми ее телодвижениями. — Хорошее кресло, правда? — спросил он Таню. — Удобное. Согласна? Было в его голосе нечто такое, из-за чего Таня сочла за лучшее не спорить. — Да, — сказала она. — Послушная? — улыбнулся он. — Это хорошо. Дольше жить будешь. И плохо. Таня молчала. — Знаешь, почему плохо? — поинтересовался он. — Нет. — Очень просто, — ответил он. — Жить-то ты будешь, — он наклонился к самому ее лицу, и Таня почувствовала, как волосы его касаются ее лба. — Но ты будешь и жить, и страдать. Тебе будет ужасно больно. Ужасно. Таня закрыла глаза и почувствовала, как слезы сами собой катятся из-под прикрытых век. — Не плачь, — услышала она его голос. — Страдания очищают душу. Телу будет больно, зато потом душа твоя воспарит так, что ты захочешь сказать мне спасибо. Но сказать ты уже ничего не сможешь. — Отпустите меня, пожалуйста, — попросила Таня. — Ну, что я вам сделала? Ну, пожалуйста. Он засмеялся. — Вопрос не в том, что ты мне сделала, девочка, — сказал он. — Вопрос в том, что ты мне НЕ сделала. — Отпустите меня, — повторила Таня с тоской. — Я все сделаю, все, только отпустите. Не убивайте меня, пожалуйста, прошу вас. — Не убивать? — удивился он. — Да тебя никто и не будет убивать. Ты сама, понимаешь, сама, будешь призывать смерть, ты сама будешь мечтать о смерти, и в итоге ты сама умрешь. Но для этого тебе придется очень постараться. Таня молчала, потрясенная услышанным. Сознание отказывалось верить в то, что говорил этот человек. Да и человек ли он? Способен ли нормальный человек на то, чем грозит ей этот… как же назвать-то его? Это существо. Она подняла залитые слезами глаза на Хлынова и снова попросила: — Отпустите меня, пожалуйста. Хлынов подошел к столу и взял с него инструмент, очень похожий на самые обыкновенные плоскогубцы. Посмотрел на Таню и спросил ее: — Знаешь, что это такое? Она покачала головой. — Что? — И не догадываешься? — удивился он. — А на что похоже?