— Мучают или нет? — упорствовала девчонка. — Да что вы!.. — Отвечайте. И тогда Олег разозлился. Сказал с вызовом: — Да! Пачками! — Ой, правда? — Да. Да. Да. Да. Я и есть главный мучитель. Ры-ы-ы-ы-ы! — Он вытаращил глаза и скорчил страшную гримасу. — Похоже? — Похоже, — серьезно сказала одна. — Вы шутите? — пискнула другая. — Конечно же, шучу! Шу-чу! — закричал Хлынов. — Давайте кончим эту глупую тему. — Он был уже не рад, что проговорился про свою работу, вернее, про место работы. — Я пошутил. Хотел произвести впечатление. Дурак. Каюсь. Прошу простить. Хлынов демонстративно приложил руку к сердцу и склонил голову. Одна из девчонок резко поднялась и пошла к выходу. Олег и его приятель проводили ее удивленным взглядом. — Что с ней? — Вы извините, у нее… — оставшаяся девчонка запнулась, но все же докончила. — У нее там отца замучили… Простите. Веселье расстроилось окончательно. Хлынов, правда, сделал еще одну попытку восстановить компанию, но этим только все испортил. — Он был еврей? — тихо спросил он. — Что? — не поняла девчонка. — Ее отец был евреем? — уточнил Хлы-нов. — Да что вы себе позволяете! — Девчонка вскочила, схватила сумочку и тоже устремилась за подругой. Приятель выразительно покрутил пальцем у виска. — А что я такого сказал? — обиженно спросил Хлынов. — Ну еврей, ну мучитель… Ничего особенного. Обычные русские слова. Бред какой-то, честное слово! — Ты их обидел. Насмерть, — объяснил приятель. — Но чем?! — Не ори. — Я не ору, — успокоился Хлынов. — Но ты-то, товарищ старший лейтенант «конторы глубокого бурения» (так порой Хлынов называл КГБ, в шутку естественно), ты-то мне можешь объяснить? — Объяснять не буду, а сказать скажу. — Валяй! — Валяю, — флегматично отозвался приятель и сказал негромко: — У меня у самого бабка «червонец» намотала в лихие годы, ты понимаешь, о чем я?.. — Он сделал паузу, продолжив: — И через подвалы прошла. Те самые, что на Лубянке. Бить ее, конечно, не били. Но харили за милую душу. Так сказать, повзводно… Хлынов нахмурился. Он этого не знал. — Это первое, — спокойно продолжил приятель. — А второе, брат, то, что нельзя человеку в лицо вот просто взять и сказать с пренебрежением, что он еврей. Нехорошо! — Она еврейка? — А ты что, не видишь? — Погоди, погоди… Ну, скажи мне, что я русский, и я не обижусь. Чепуху ты несешь! — Нет, — вдруг жестко сказал приятель. — Объяснись, — потребовал Хлынов. — Потому что я тоже еврей… Приятель добил коктейль «тройку» и молча, не попрощавшись, ушел. Вот и посидели, называется!.. Этот давнишний случай врезался в память Хлынову, и как он ни старался про него забыть, коварное время (вот ведь дурацкое свойство памяти!) частенько об этом напоминало. Особенно в последние годы. Когда все сорвалось с цепи, понеслось, сломя голову, — прочь все приличия и запретные темы. Господи, да какие теперь запретные темы! Про евреев хотите порассуждать — пожалуйста!.. О холодных застенках Лубянки — сколько угодно!.. Лесбиянки, «голубые», коррупция, наркомафия, детская преступность, голод, нищета, Афган, заговор в Кремле, пьянка в Беловежской пуще… Говорите о чем угодно! Говорите. Говорите. Говорите. Говорите. Только не молчите. Тот, кто молчит, вызывает подозрение. Он вызывает страх. И самый большой страх вызывает, конечно же, народ. Которого много. Очень много. Миллионы. И который молчит. О, как он страшно молчит… Обо всем этом Хлынов часто размышлял, скучая на оперативках. Если говорить честно и прямо, как того все требовали, но никто, естественно, в управлении не делал (не дураки же!), то оперативки Хлынову нужны были не больше, чем коту второй хвост, а рыбе — ухо. Отдел, одним из подразделений которого руководил Хлынов, занимался тихой рутинной работой. Бумажной. Тоскливой до зевоты. Скучной и ненужной. Что-то вроде канцелярии при заводском отделе кадров. Человек прибыл, человек убыл. Фотография, личный номер, спецкод, подпись… И так до бесконечности. Был, правда, несколько лет назад шанс вырваться отсюда. Нет, инициативы Хлынов не проявлял — его самого вызвали. Нaверх. К генералу Харитону. — Хлынов? — хмуро поинтересовался генерал. — Так точно. — Пойдешь на обследование… — Куда? — спросил удивленный Хлынов. — Не понял? — повысил голос генерал. — Виноват! — тотчас исправился Хлынов, тогда еще капитан. — Мой помощник вам все объяснит… — Генерал сделал паузу, подошел к шкафу, где было полно книг, но как Хлынов ни силился, не мог прочитать ни одного названия. — Скажете, вы себя хорошо чувствуете? — В каком смысле? — Ну, вообще… — туманно произнес Харитон. — Не жалуюсь. А что, товарищ генерал, какое-то задание? — все-таки решился спросить Хлынов. — Я готов. У меня эта бумажная работа во где сидит! — Он провел ребром ладони по горлу. — Задание… — передразнил генерал. — Эх, Хлынов, Хлынов! Сколько лет в органах, а так ничего и не понял. Ну разве так дают задание, Хлынов? — В голосе генерала послышалось нескрываемое презрение. — Иди, иди отсюда и чтоб я тебя больше не видел!.. Задание! — еще раз усмехнувшись, повторил он. Хлынов прошел обследование. Затем — еще одно, дополнительно. В спец лаборатории профессора Плеханова, известного на все управление своими многочисленными романами. Лежа на кушетке, облепленный датчиками и хитроумными приборами, Хлынов мечтал, как его признают годным — он ведь здоров, совершенно здоров! — и отправят куда-нибудь подальше, прочь от этой бумажной волокиты. И будет он бесшумно ползти по джунглям со встроенным в глаз фотоаппаратом… — Одевайтесь, — равнодушно приказал Плеханов. — Вы свободны. — Все? — Да. — У меня все в порядке? Меня возьмут? — Это вам сообщат, капитан. Идите! Нет, обманули беднягу Хлынова. Ничего ему, естественно, не сообщили, и ни в какие джунгли он не поехал. А тихо вернулся к своим бумажкам. Фотография, личный номер, спецкод, подпись… Оперативка закончилась. Хлынов поднялся со стула, вышел вместе со всеми, пошутил с секретаршей. И вдруг замер. ЭТО вновь стало наполнять его. Прямо здесь, среди белого дня, в управлении… Подруги ей завидовали: — Счастливая ты, Ада!