После прочтения первых же писем ее охватила дрожь, причину которой ей вначале не удалось определить. Елена пыталась убедить себя, что действует как детектив, старающийся обнаружить связь между Хикма-нами и смертью родителей. Ситуация ничем не отличалась от официального расследования; она просто проглядывала важные бумаги. И поэтому она не могла понять, почему у нее перехватило дыхание при виде первого письма, написанного рукой ее отца. Оно было проникнуто добротой и отеческими чувствами и написано девять с половиной лет назад. Следующее последовало спустя четыре месяца, вскоре после дня рождения Нелл. Это письмо было написано мелким убористым почерком матери Елены, и если слова отца вызывали у нее смесь ужаса и восторга, то письмо матери, так ярко отражавшее самую ее сущность, повергло Елену чуть ли не в кататоническое состояние. На глаза Елены навернулись слезы, вызванные не трогательностью самого письма, а тем, что она невольно стала различать голос матери, его нежные и женственные звуки, которые гнала от себя на протяжении восьми лет, сознательно пряча их в самый темный уголок своей памяти. Она подняла голову и огляделась, внезапно ощутив одиночество, почти что страх. Из-за слез все было словно в тумане. Помещение выглядело не слишком уютным. Несмотря на кровать и маленький жилой островок посредине, здесь никто не жил и никто не пытался скрыть, что это всего лишь кладовая в отдаленной части замка. За спиной Елены высилась гора старой рухляди, которая отбрасывала замысловатые тени. Здесь были картины, перевернутые кресла, ящики с книгами, абажуры и карнизы – все это, соединенное вместе, порождало причудливые образы ночных чудовищ. Елена глубоко вздохнула и попробовала заглушить внутренний голос, твердивший, что эти тени и завывающий за окном ветер сеют страх и внушают чувство одиночества. Слезы на ее глазах наконец высохли, и она вновь обратилась к письмам. Время летело стремительно, так что ей нужно было спешить. Глаза, наблюдавшие за Еленой из дальнего конца комнаты, смотрели не мигая. Уставший и запутавшийся Сорвин чувствовал, что его терпение иссякает. Сидевшая рядом Беверли взирала на происходящее беспристрастно и отстраненно. Она могла бы его образумить, но вряд ли он стал бы ее слушать. Слишком часто она сама цеплялась за одну-един-ственную гипотезу, подгоняя под нее факты, вместо того чтобы создавать версии на основе неопровержимых доказательств. Да, она была такой. Но зато у нее была не одна футболка, а целый гардероб. Однако ирония судьбы заключалась в том, что подобные методы работы привели ее сюда, в эту затхлую, убогую комнату для допросов полицейского участка в Городе Игрушек,[28] битком набитого констеблями Плодами[29] и Кейстоунскими копами.[30] Ну так пусть и Сорвин почувствует себя идиотом, пока все это не касается дела Итон-Лэмберта. Фиона Блум отказалась от услуг адвоката; обычно такой бравадой отличались опытные преступники либо наивные и невинные люди, однако вряд ли их нынешняя подозреваемая относилась к числу последних. У нее был вид человека, проведшего в полицейских участках по меньшей мере половину жизни и чуть ли не ежедневно общавшегося с полицейскими с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать. И насколько Беверли было известно, это впечатление полностью соответствовало действительности. – Послушайте, Фиона. Давайте попробуем еще раз… – Пожалуйста, дорогуша. – Она была старше Сорвина всего на несколько лет, а вела себя с ним так, словно он был несмышленышем, которого надо было всему учить. Кроме всего прочего, это было эффективным способом защиты. – Когда вы уезжали из Вестерхэма, вы были беременны. Вы утверждаете, что у вас родилась дочь. – Да. – И вы назвали ее… – Маргаритка. Сорвин почему-то представил себе красные резиновые перчатки и подумал, что никто не называет своих дочерей Маргаритками, если они реальны, а не выдуманы. – И что с ней случилось? – Я уже говорила. Я ее отдала. – Кому? – Не помню. – Бросьте, Фиона. Люди не отдают своих детей кому ни попадя. – Отдают, если ребенок им не нужен. Она мешала мне работать. Мои клиенты были недовольны, когда в разгар страсти мне приходилось вставать и идти менять ей пеленки. – И вы продали ее? – О нет, – хитро улыбнулась Фиона. – Продажа детей противозаконна. – Отдавать детей тоже запрещено законом. – Правда? – изобразив искреннее удивление, осведомилась Фиона. «Ну так предъявите мне обвинение» – читалось в подтексте. – Вы отдали ребенка супружеской паре? – Да. Очень милая пара из среднего класса. Они не могли иметь детей и очень из-за этого переживали. – Какого возраста? – Среднего. – Чем занимался супруг? – Кажется, что-то в области банковского дела, – подумав, ответила Фиона, потом помолчала и добавила: – А может, страхового бизнеса. – Они жили в Лестере? – Не помню. – Как вы с ними познакомились? – Я не знакомилась. Это они со мной познакомились. Они уже несколько раз проходили этот поворот, и всякий раз на лицо Сорвина набегала тень сомнения. – То есть вы хотите убедить нас в том, что почтенная пара обратилась к проститутке и предложила ей забрать у нее ребенка? Фиона уверенно кивнула, и взгляд ее стал ледяным. – Да. Именно так. Сорвин покачал головой, и она повернулась к Беверли. – Вам нужно почаще выводить его на улицу. Даже в наше время с женщинами моей профессии такое случается. И есть специальные люди, которые это организуют. – Значит, был посредник? – вскинул голову Сорвин. – Ну, не то чтобы посредник. Просто я пустила слух. У Сорвина возникло ощущение, что он охотится за призраками. Вся история выглядела настолько шаткой, что ее можно было разрушить одним дуновением, но, сколько он ни старался, ему никак не удавалось вывести Фиону на чистую воду. – А где родилась ваша дочь? – скучающим тоном поинтересовалась Беверли. – В Королевской больнице Лестера. – Под каким именем вы были там зарегистрированы? – Не помню, – улыбнулась Фиона Блум. Беверли понимающе кивнула, словно соглашаясь с тем, насколько легко забыть подобные сведения. – Значит, ребенок, похороненный на территории поместья Вестерхэм, не имеет к вам никакого отношения? – Нет, – покачала головой Фиона. – Конечно, если эта милая пара его не прикончила. Но даже если это и так, ко мне это не имеет никакого отношения. – Его? – с улыбкой переспросила Беверли. И на лице Фионы Блум впервые появилось растерянное выражение. – Я имела в виду… ее. – По-моему, вы слишком многое умудрились забыть, Фиона. Вы не помните фамилию пары, удочерившей вашего ребенка, не помните фамилию, под которой зарегистрировались в больнице, – ну, это еще можно как-то понять. Но теперь вы не уверены в том, какого пола был рожденный вами младенец. – Но это было так давно. Беверли едва не рассмеялась и сказала Сорвину театральным шепотом: – Интересно, а пол своей матери Фиона помнит? – Слушайте, я просто оговорилась. Я имела в виду «ее». – И все же вы сказали «его». А это интересно, потому что мы не упоминали пол найденного в поместье младенца. Так с чего же вы решили, что мы обнаружили останки мальчика, если, как вы утверждаете, у вас родилась девочка? – Я ничего не утверждала… – Да вы нам не переставая лжете, Фиона! – подскочил Сорвин. – Все это полная брехня! Вы родили не девочку, а мальчика, и он похоронен на территории поместья! – Нет. – Был убит младенец мужского пола. Это сделали вы? – Нет!