– А кто? – Это не мой ребенок. – Послушайте, Фиона, – вздохнула Беверли. – Тут маленькая деревушка. Сколько младенцев рождается здесь за год? Вряд ли они падают с деревьев раз в неделю. – Это не мой ребенок. – Это ваш отец? Это он убил его? – снова вступил в разговор Сорвин. – Я уехала еще до того, как ему могла бы представиться такая возможность. – Значит, вы признаете, что ваш отец был склонен к насилию? Фиона рассмеялась. – Ничего глупее не могли придумать? – Он бил вас? Лицо Фионы вдруг стало серьезным. – Да, – просто ответила она. – Бил. Он негодяй. – Значит, вы не особенно скорбите из-за его смерти? – А что, у меня очень скорбный вид? – Его убил ваш брат. Фиона с усталым видом откинулась на спинку стула. – Вы уже говорили. – И вас это не беспокоит? Ваш брат убил вашего отца, а вам все равно? У вас был ребенок, который куда-то исчез, и вас это не заботит. Вам вообще до чего-нибудь есть дело? Фиона запрокинула голову и закрыла глаза. – Нет, – после длительного размышления ответила она. – Не особенно. Сорвин тоже прикрыл глаза и покачал головой. – В ближайшее время мы получим результаты экспертизы, Фиона, – улыбнулась Беверли. – Ну и что? – И она докажет, что захороненный в поместье младенец – ваш. Впервые за все это время Фиона выказала некоторое беспокойство. Голова ее опустилась, а глаза открылись, как у кукол, которых Беверли помнила из детства. – Как это? Он же давно умер. Там остались одни только кости. Сорвин ожил. – А для этой экспертизы костей вполне достаточно, Фиона. – Не может быть… – неуверенно произнесла она, однако ее знакомство с молекулярной биологией явно уступало познаниям в области законов о проституции. Беверли и Сорвин мрачно закивали. Фиона переводила взгляд с одного на другого, потом снова закрыла глаза, затем опять уставилась на своих мучителей, словно проверяя впечатление. Сорвин, разглядев образовавшуюся в ее защите брешь, достал фомку и ввернул ее внутрь. – Экспертиза докажет, что это ваш ребенок, после того как сравнит материал ДНК, полученный из его костей, с образцом, взятым у вас. Ну так что, Фиона? Она не ответила, однако Сорвина уже не интересовал ее ответ. – Ребенок был убит, Фиона. Она продолжала думать. – Вашего ребенка убили и похоронили в безымянной могиле. Поэтому вам лучше рассказать о том, что произошло с вашей дочерью. Лучше начать вспоминать, Фиона, потому что, если вы не убедите присяжных в том, что у вас была дочь и что она еще жива, боюсь, вы очень надолго попадете за решетку. В комнате воцарилась тишина, растянувшаяся на несколько минут. Фиона Блум не сводила глаз со своих сцепленных рук, которые теперь лежали на пластиковой столешнице. Сорвин, нахмурившись, следил за выражением ее лица и прислушивался к ударам своего сердца; Беверли улыбалась, откинувшись на спинку стула. Наконец Фиона Блум вскинула голову и взглянула на Сорвина. – Хорошо, – промолвила она. – Где Фетр? Джексон заваривал чай – он всегда или пил чай, или заваривал его, или взирал на только что опустошенную кружку и раздумывал, не заварить ли его заново. Кружку он никогда не мыл, поэтому ее внутренность давно уже покрылась темным налетом танина. – Она вышла. – Когда? – Час назад, а может, два. Следующая фраза Джексона едва ли могла пригасить раздражение Сорвина: – Она ушла с этим патологом, Эйнштейном. – Айзенменгером? – с удивленным видом переспросил Сорвин. – Да, с ним. – А с чего это они вдруг ушли вместе? – Это был риторический вопрос, но Джексон не был знаком с принципами древнегреческой полемики. – Не знаю. Фетр всегда оказывалась на месте, когда она была ему нужна, а теперь она была ему необходима, чтобы задержать Грошонга, который внезапно превратился в подозреваемого номер один. Каковы бы ни были их личные отношения, он не мог допустить, чтобы она уходила и приходила, когда ей вздумается, особенно сейчас, когда расследование вступило в решающую фазу. Однако ему не пришлось что-либо предпринимать, потому что в этот момент Фетр вернулась. – Рад, что вы снова с нами, констебль, – саркастически промолвил Сорвин, прежде чем она успела открыть рот. – Простите, сэр, я… – несколько удивленно начала она. – Я знаю, ты развлекалась с доктором Айзенменгером. А вот нам надо срочно найти Малькольма Грошонга. – Грошонга? Зачем? – Затем, что он – отец ребенка. Затем, что он разыскал в Лестере Фиону Блум и забрал у нее мальчика. – Зачем? – Одному Богу это известно, но теперь я хочу, чтобы это стало известно и мне. Здесь были письма от друзей, от близких и дальних родственников – записки в одну строчку и целые фолианты интимных подробностей. И, читая их, Елена постепенно начала по крупицам восстанавливать прошлое. Судя по всему, это был лишь один из альбомов, в которые Нелл собирала адресованные ей письма. Самое раннее из обнаруженных Еленой писем было написано одиннадцать лет назад, самое позднее – восемь. Восемь. Опять эта цифра. Елена прервала чтение и задумалась: почему она стала такой слезливой? Неужели она все еще настолько нездорова, что эти воспоминания о прошлом, о родителях и о собственном детстве вызывают у нее такую сильную боль? Неужели она обречена вечно чувствовать себя сиротой и никогда мысленно не возвращаться в первые двадцать лет своей жизни? Шум ветра, бушевавшего на улице, лишь подчеркивал царившую в комнате тишину; до Елены доносился тихий стук дождя в оконные стекла. В этом странном холодном месте ее дыхание стало громким и напряженным. Наконец ее слезы высохли, и Елена вернулась к письмам. То и дело в переписке попадались паузы, когда ее родители не писали по несколько месяцев, а один раз даже целый год. Обычно именно отец выплескивал на бумагу все мелочи, которые так скрепляют доверительную дружбу и укрепляют любовь. Эти лакуны заполнялись письмами от родителей Нелл, Элеоноры и других людей, которых Елена не знала; однако здесь не было ни одного письма от Хьюго, и чем дальше она перелистывала страницы, тем больше ее это удивляло. Она продолжала мысленно отмечать даты, чувствуя, что приближается к тому роковому моменту, который изменил всю ее жизнь, однако пока ничто не предвещало грядущую катастрофу, и Елена не могла понять, на что намекал ее отец в последних письмах. Это только половина истории. Это все равно что искать преступника, читая лишь каждое второе предложение. Елена задумалась, почему ей в голову пришла мысль о преступлении. Чем ближе она подходила к интересовавшему ее моменту, тем более редкими становились письма, а потом она добралась до письма, которое уже начинала читать в присутствии Нелл. Она пробежала его заново, гадая, не пропустила ли чего-нибудь и не таится ли между слов какой-нибудь намек, который она не уловила в первый раз. Но ничего не обнаружила.