Значит, я – всего-навсего проститутка? – Ничего, она переживет, – произнесла она вслух. – А если нет? – Если любит тебя – переживет. – Беверли и сама не верила в то, что говорила, а Сорвин и вовсе смотрел на нее с таким видом, словно она внезапно перешла на иностранный язык. – Как бы то ни было, ты ведь не состоишь с ней в браке? Вы даже не обручены. И она не имеет на тебя никаких прав. Но Сорвин лишь тряс головой, не глядя на Беверли. – Я люблю ее. Об этом можно было подумать и раньше. Терпение ее иссякло, и она встала. – Мне пора в морг. Я заехала лишь для того, чтобы забрать нож и молоток. – Беверли направилась к двери, но, перед тем как открыть ее, обернулась: – Жить одним днем неразумно, Эндрю. Чем умнее человек, тем он предусмотрительнее. Возможно, все было бы иначе, если бы ты думал о последствиях своих поступков. Она вышла из кабинета и с улыбкой уставилась на Фетр. – Сука, – пробормотал Сорвин, провожая ее взглядом. Елена сняла с полки один из томов в великолепном кожаном переплете и устроилась в библиотеке, ожидая Терезу. Дождь воспрепятствовал ее намерению поехать с Айзенменгером покататься на лодке по озеру, и она решила присоединиться к Терезе, намеревавшейся отправиться в местную церковь, которую теперь ей предстояло украшать цветами. К тому же Айзенменгер пребывал в глубокой задумчивости после утреннего посещения морга, а Елена знала, что, пока он не разрешит мучившую его проблему, спутник из него будет никудышный. Книга оказалась скучной, несмотря на свое прекрасное оформление. Текст принадлежал перу какого-то давно забытого автора XIX века, и, прочитав несколько абзацев, Елена подумала, что его и не надо извлекать из забвения. Затем из-за полуоткрытой двери послышался звук шагов, и Елена опустила книгу на колени. Сначала она решила, что это Айзенменгер, и уже хотела подняться ему навстречу, но потом до нее донесся звук других шагов, несомненно женских. – Пожалуйста, пропустите меня, – услышала Елена голос Доминик. – Я тебя не держу, – послышался ленивый, вечно насмешливый голос Хьюго. Елена расслышала, как Доминик сделала осторожный шаг, и тут же раздался еще какой-то звук. – Отпустите меня! – раздался после короткой паузы голос Доминик. Она явно пребывала в смятении. – Ну давай, Доминик. Один поцелуй. – Нет! – Ну, мы ведь уже целовались. И по-моему, тебе понравилось. – Вы так думаете? – Акцент Доминик идеально подходил для выражения презрения. – Да. Потом до Елены донесся какой-то шелест, закончившийся отчетливым и упругим звуком пощечины. – О! Черт! – Оставьте меня в покое, – прошипела Доминик исказившимся от возмущения голосом. Елена вновь услышала звук ее шагов – на сей раз они удалялись. Хьюго, судя по всему, продолжал стоять на месте. Елена уже начала опасаться, что он войдет в библиотеку, но в этот момент из-за двери донеслись приглушенный смех и тихие удалявшиеся шаги. Вернувшись из церкви, Елена заявила, что пойдет вздремнуть, и Айзенменгер решил воспользоваться случаем и погулять, чтобы на досуге обдумать происшедшее. Он совершенно не знал поместья, и у него не было карты, но, даже если бы она у него была, он не стал бы в нее заглядывать. Джон хотел подумать, а в таких случаях он всегда шел куда его вели собственные глаза. Утром он позвонил старой приятельнице, которая работала на факультете патологии в Королевском медицинском центре в Ноттингеме, и попросил ее о небольшой услуге; и вот, перед самым его уходом, она ему перезвонила, и теперь у него появилась новая тема для размышлений. По чистой случайности он снова оказался возле того места, где был найден младенец. Там по-прежнему стояла палатка, вокруг которой тянулась желтая пластиковая заградительная лента. Место и без того выглядело унылым, а теперь оно было отмечено безысходной скорбью, которую Айзенменгер ощущал чуть ли не физически. И хотя костей здесь уже не было, зато продолжал витать призрак; старый друг и противник Айзенменгера – смерть – уже явилась на зов. Айзенменгер был вежливым человеком и не хотел расстраивать особу, почитавшую его своим спутником. Он опустился на ствол дерева и взглянул на трепетавшую от ветра полицейскую ленту. Ну-с… Перед ним было несколько не связанных друг с другом событий… И все же Айзенменгер ощущал за всем этим некое единство, контуры которого, однако, были неясны. Он чувствовал, что здесь произошло нечто чудовищное, хотя и не знал, что именно. Однако он собирался это выяснить. Три смерти. За исключением той… Он убедил себя в том, что смерть Альберта Блума была случайностью, ничем, кроме места происшествия, не связанной с прискорбным уходом Уильяма Мойнигана из этого мира. Огонь был жадной субстанцией, пожиравшей все без остатка, а потому он являлся очень эффективным орудием убийства. Айзенменгер не мог доказать что-либо, а потому оставалось руководствоваться единственным принципом: в отличие от остальных трупов, сгоревшие тела следовало рассматривать как результат насильственной смерти, пока не доказано обратное. А обратного в случае Уильяма Мойнигана еще никто не доказал. Таким образом, он имел дело с одной предположительно насильственной смертью, одной смертью, скорее всего, ставшей следствием самоубийства, и одной смертью, происшедшей много лет назад. Возможно, они даже не были связаны между собой. Если бы не этот неясный контур… Вокруг было холодно и сыро. Если Мойниган был убит, то причиной самоубийства Блума, возможно, стало чувство вины, однако единственной ниточкой, связывавшей того и другого, был Майкл, который знал обоих. Да и с чего бы Альберту Блуму было раскаиваться? Зачем ему было убивать Мойнигана? Нет, эта цепочка не работала. Но возможно, он ошибался и Альберт Блум стал жертвой невероятно хитроумного убийцы, того самого, который разделался с Мойниганом. Но и эта версия его почему-то не устраивала. Убийца Мойнигана не был утонченным человеком, а сымитировать кровавое самоубийство Альберта Блума мог лишь утонченный психопат. Это было либо убийство, либо самоубийство, замаскированное под убийство, но никак не убийство, замаскированное под самоубийство. Никто не станет имитировать самоубийство, нанося множество колотых ран и еще несколько ударов молотком по голове. – Черт! – пробормотал Айзенменгер, глядя на зарянку, которая перелетала с ветки на ветку в пяти метpax от него. Но та не обратила на него никакого внимания. Он вновь задумался о ребенке. То, что его обнаружили, было чистой случайностью, и вполне возможно, он не имел никакого отношения к нынешним обитателям поместья. Однако на периферии его зрения продолжал маячить странный контур. И вдруг он все понял. Главным в этой истории был ребенок; Айзенменгер не знал почему и даже не смог бы объяснить, как к нему пришла эта мысль, но он был безоговорочно в этом уверен. И тут он понял, что за неясный контур все время смущал его. Это было прошлое, которое вздымалось навстречу настоящему. Потом шум деревьев за спиной внезапно прорезал какой-то звук – возможно, это был треск ветвей, – и Айзенменгер вскинул голову. Он огляделся по сторонам, но так ничего и не увидел и, решив, что это просто какое-то животное, вновь вернулся к своим размышлениям. – Салли? – Сэр? Они были одни в кабинете, но Сорвин не мог себя заставить просить у нее прощения здесь, на работе. – Я позвонил в Лестер, чтобы они нашли Фиону Блум, – пытаясь преодолеть ее холодное презрение, промолвил он. – Я хочу, чтобы ты съездила за ней и привезла ее сюда для допроса. – Сейчас? – безропотно спросила Фетр, словно превратившись в безответную тварь. – Немедленно. К полудню она будет у них. – Хорошо, – отозвалась Фетр, вставая. Она прошла мимо него за своей курткой, и он почувствовал себя неодушевленным предметом. Вся решимость тут же покинула его. – Салли? Она обернулась с непроницаемым выражением лица.