– Фетр? – Да, сэр. Ссадины, сэр, – моргнув и собравшись с духом, ответила она. Не спуская глаз с тела, она вытащила из кармана блокнот и записала то, что требовалось. В течение последующих двадцати минут доктор Аддисон занималась вскрытием внутренних органов. К этому времени все уже порядком устали, а учитывая то, что она работала не в центре зала, а на подставке возле дальней стены, никто, кроме Стивена, не обращал на нее внимания. Стивен взвешивал органы, записывал результаты и ассистировал Аддисон. Последним она вскрыла по всей длине змеевидный кишечник, и атмосферу секционной, без того уже тяжелую, наполнил такой сильный запах фекалий, что дышать стало невозможно. У Фетр однажды было пищевое отравление, и эти миазмы напомнили ей неприятное время, проведенное ею на стульчаке с бурлившим животом и отвратительным жжением внизу. Затем Аддисон кивнула Стивену, и он перенес тазы с органами на центральный стол. После этого он оторвал от большого мотка желтый пластиковый мешок, раскрыл его, погрузил в полость тела и переместил в него вскрытые органы вместе со склизкими потоками зеленой, коричневой и серой жижи. Доктор Аддисон отошла в сторону, так как на этом ее обязанности закончились, и принялась снимать перчатки, маску, колпак, передник и халат. Затем она вымыла руки и повернулась к Сорвину с нежной и в то же время ядовитой улыбкой. – Он сгорел заживо, – сообщила Аддисон, идеально артикулируя каждое слово и с полным безразличием в голосе. – То есть он не был мертв, когда его охватило пламя? – Легкие и дыхательное горло покрыты сажей. А это значит, что он еще дышал, когда машина загорелась. Кроме того, сохранившиеся ткани пострадали от угарного газа, поэтому нет сомнений в том, что он был жив. Все это, в сочетании с отсутствием серьезных повреждений на теле, указывает на то, что жертва сгорела заживо. Все очень просто. – А что со ссадиной на руке? – Это незначительное повреждение. – Вы уверены? – Конечно. – Она сочла этот вопрос оскорбительным, и Фетр подумала о том, что доктора Аддисон легко вывести из себя. – С чего бы мне сомневаться? Сорвин хотел было заметить, что в его практике еще не было случая, чтобы судмедэксперт выносил свой вердикт с такой поспешностью – этому всегда предшествовали многочисленные анализы и дни размышлений, сопровождаемые постоянными просьбами и улещива-ниями. Однако вместо этого он спросил: – А как насчет токсикологии? – Безнадежно, – ответил Стивен. – После того, что перенес этот бедняга, вся его кровь превратилась в черную сыворотку, да и мочи нет, потому что, скорее всего, он обмочился. Аддисон подошла к нише, забрала свои бумаги и направилась в раздевалку. – Я все запишу, после того как приму душ. И надеюсь, после этого я наконец смогу поехать домой? А то вечер выдался слишком длинным и бесплодным. – Стерва, – громко произнесла Фетр, когда за Аддисон закрылась дверь. – Я как раз подыскивал слово, – улыбнулся Сорвин. Они вышли из секционной в сопровождении Найд-жела и другого полицейского, оставив Стивена заниматься головой пострадавшего, которая теперь была набита ватой. – Поехали. Нам пора, – промолвил Сорвин. Они вышли на улицу, и Фетр показалось, что стало еще холоднее. – Как насчет выпить? – спросил Сорвин. – Здесь поблизости есть неплохой паб. – Да, было бы неплохо, – неуверенно ответила Фетр, хотя эта мысль ее весьма привлекала, поскольку это была возможность вернуться к нормальной жизни. – В следующий раз? – мягко переспросил он, заметив выражение ее лица. – Пожалуй. У меня голова раскалывается. – Ну ладно. Фетр оставалось лишь уповать на то, что он не сочтет это вымышленным предлогом. – Значит, ничего подозрительного, – промолвила она, подходя к машине и открывая дверцу. – Скорее всего, самоубийство. – С чего ты это взяла? – осведомился Сорвин, обойдя машину с другой стороны. – Но ведь никаких признаков насилия нет, – смущенно откликнулась она. – Возможно. И все же я не люблю пожары: что бы там ни говорила леди Куинси, слишком многое улетает вместе с дымом. И прежде всего, у нас нет токсикологии, которая могла бы выявить, что он был накачан наркотиками и поэтому оказался в таком беспомощном состоянии. Как бы то ни было, даже в состоянии крайней депрессии люди редко прибегают к подобному способу самоубийства. И мне все это не нравится. – Сорвин уселся на пассажирское место. – К тому же в машине не было ручки на дверце, – добавил он, когда Фетр залезла в машину и включила зажигание. – Он не мог вылезти, даже если хотел. – Что случилось, Малькольм? Обед был закончен, и напряженная атмосфера постепенно разрядилась, хотя Нелл так и не вернулась. Все перешли в гостиную с большим восьмиугольным кофейным столом и, устроившись за ним, приступили к чаю, кофе и послеобеденным напиткам. Именно в этот момент Айзенменгер, возвращаясь из ванной комнаты, перепутал двери и стал невольным свидетелем беседы Тристана с Грошонгом. Голос Тристана доносился из комнаты, располагавшейся слева по коридору. Айзенменгер понимал, что подслушивать чужие разговоры неприлично, и тем не менее он остановился. События вечера всерьез заинтриговали его. – Машина горела на самой границе поместья, возле просеки. Внутри обнаружен человек. – Низкий хриплый голос Грошонга было легко узнать. – О господи! Несчастный случай? – Машина стояла в стороне от дороги, на прогалине, – помолчав, ответил Грошонг. В комнате повисла тишина, а потом до Айзенменгера долетел испуганный голос Тристана: – Это?.. Ответа Грошонга он не расслышал. – Боже мой! – воскликнул Тристан. – Да. И это еще не все, – пророкотал управляющий. – Что еще? Это было произнесено чуть ли не в панике, и в ответе Грошонга прозвучали презрительные нотки: – Не волнуйтесь. Ничего страшного. Хотя, возможно, к нам наведается полиция. – Зачем? С какой целью? – Потому что все произошло на вашей земле. Это чистая формальность. Только не поднимайте паники. Им не удастся связать эту смерть с кем-нибудь из членов вашей семьи. – Ты уверен? – Да. – Это было сказано с такой убежденностью, что дальнейшая беседа теряла смысл. Тристан выдержал длинную паузу, а затем осведомился чуть ли не со священным трепетом в голосе: – Ты больше ничего не хочешь сообщить мне? – Абсолютно ничего, Тристан, – с оттенком злорадства ответил Малькольм Грошонг. – Совершенно ничего. Последовал глубокий вздох. – Ладно. Думаю, пора присоединиться к остальным. И Айзенменгер поспешно и, насколько мог, бесшумно двинулся обратно. Ни Елене, ни Айзенменгеру не удалось заснуть, и наконец, промучившись, как ей показалось, несколько часов, она сказала, глядя в темноту: – Интересно, что произошло с Нелл. Айзенменгер лежал на спине, полуприкрыв глаза. – Не знаю, – ответил он. – Она знала, что я патологоанатом? По-моему, именно это подействовало на нее. – Терезе я говорила, но не знаю, передала ли она это Нелл. – Моя профессия не всем нравится, – после долгой паузы томно промолвил Айзенменгер и, помолчав, добавил: – Расскажи мне, как здесь было раньше. Когда вы были маленькими. Она лежала на боку, глядя на каменную арку окна, а потом перекатилась на спину и устремила взгляд, возможно, на тот же крохотный участок потолка, на который смотрел Айзенменгер. – Здесь было потрясающе. Мне и тогда здесь все нравилось, а сейчас, когда я вспоминаю о том времени, мне и вовсе кажется, что это была сказка. Мы регулярно приезжали сюда на Пасху и Рождество, а летом проводили здесь по нескольку недель. Иногда родители отправляли меня одну, но Тристан и Тереза не возражали – у них была няня, которая присматривала за всеми детьми. – Представляю, какой волшебной должна казаться ребенку жизнь в замке. – Но дело было не только в этом! Айзенменгер повернул голову и посмотрел на профиль Елены, резко проступающий на фоне тусклого света, лившегося из окна. Она сильно похудела и в темноте выглядела изможденной, но в то же время обманчивый мрак придавал ей необъяснимую привлекательность. – Тристан, Тереза и Элеонора – все они были тогда такими замечательными, – пояснила Елена. – В то время они были счастливы, и им нравилось отдавать себя окружающим. Мы никогда не были им в тягость, более того, мы с Джереми всегда чувствовали, что они искренне радуются нашему приезду. И моих родителей они очень любили. Мама, папа, Тристан и Тереза составляли идеальную компанию. Они никогда не ссорились, я не слышала от них ни единого резкого слова.