– Меня ведь там чуть не вздернули раз, дед. – А? Но ты-то же не… Или? – Стрельнул их офицера. Так вышло. И потом еще… Короче. Из петли достали. – Можно? Вот столечко. Хватит-хватит! А ведь достали, а? Я вот, знаешь, думал… Как и кто умирает. Куда в жизни добирается. То есть, я, конечно, романтический старый дурак, но… Ты ведь ни сегодня не умер, ни тогда. Может, не судьба тебе? Время не пришло? – И что? А вот ребята, пацаны, с которыми мы… С которыми мы бункер от красных… Из Ордена ребята. Из моего звена один Летяга остался. И то еле-еле. А сколько там полегло? Ульман, Шляпа, Десятый… Они вот, к примеру, что? Почему им – тогда было умереть сказано? Плохо себя вели? – Да боже мой, нет! – Вот. Вот, дед. Эй, дядь! Принеси еще отравы своей! Работай, работай! – Это… Это та история, которую ты у Свинолупа в кабинете? – подождав, пока нальют и пока удалятся, осторожно спросил Гомер. – Это про Корбута, да? Начальника контрразведки у красных? Он всех своих бойцов на Мельника бросил… Так? Без санкции партийного руководства? В фанерную стену мерно застучали с обратной стороны – то ли спинкой кровати, то ли головой – и, распаляясь, громче и громче замычали. Они помолчали, послушали, вытаращили глаза, перемигнулись. Наклонившись к Гомеру через карликовый стол, Артем выдохнул: – Контрразведки… Председатель КГБ он был. Красной Линии. А с санкцией или без санкции… Сам подумай: председатель! В общем, я был вместе с пацанами в том бункере. Весь Орден. Сколько нас было? Пятьдесят? Против батальона. И непростого батальона. А если бы бункер красным достался… Там склад был. – Я слышал что-то. То ли консервов, то ли лекарств. – Консервов, ага. Но таких, которые если откупоришь… Думаешь, жратва красным нужна? Всегда они без нее жили и дальше прожили бы. Химоружие. Консервы! Отбили. Консервы твои наверх вынесли. Половину наших похоронили. Вот и вся история. Не чокаясь. – Не чокаясь. – И Мельник… Ты его в коляске уже видел. А до того не встречался? – Да. Но он и в коляске… Боевой такой… – Это человек, который Орден сам – сам! – по человечку собирал. Лучших. Двадцать лет. И вот, в один день… Я-то с ними год всего прослужил… А как семья. А ему? И – инвалидом. Руки – правой! – нет. Ноги не ходят. Представь. Он – в коляске! – А ты, я так понимаю, служил в Ордене с тех самых пор, как черных ракетами… Вы же вместе с Мельником эти ракеты нашли, верно? И если бы не нашли, черные бы все метро сожрали. И после он тебя в Орден принял. Как героя. Так? – Давай сразу еще по одной, дед. За стенкой кричали так, что даже курица очнулась. Пленка сонная слезла у нее с глазных ягод, и Ряба попыталась вспорхнуть. – Па-алетела душа в рай, – сказал Артем, пытаясь заграбастать куру пьяной рукой. – И вот что интересно. Маршрут тот же. Смотри. Нам отсюда куда теперь? Только к Трубной. И оттуда – до Сретенского бульвара. На Красную Линию, прости уж, тоже не хочу. Такой у тебя спутничек. А тогда получается – дорога одна. На Тургеневскую. Потом по нашей ветке… До Китай-города. Гиблый там туннель был… Злой. И до Третьяковской. Два года назад по тому же маршруту шел… Черт. Сколько всего в два года влезло. А от Третьяковки – к Театральной. Тогда я, правда, к Полису шел… – Это тот самый поход? Вот когда с черными?.. – Вот когда с черными. Слушай, подруга, иди лучше еще супу поешь. Правда. Я женат. Кажется. – Нет-нет… Мне тоже ни к чему, спасибо… А что… Почему?.. Дочь Мельника… Твоя жена ведь? – Моя жена. Моя жена раньше снайпером была. Папаша натаскал. А теперь грибы вот… Где тут он был у меня… Гриб… – А Мельник?.. За что он тебя? – Он меня за то, что она меня… Лучше скажи, дед… Что за история? С тобой и блондинками? – Я… Не понимаю. – Про девчонку ты какую-то говорил. Что-то было у тебя. А то ты все расспрашиваешь меня, пытаешь. Дай и мне спросить. – Не было. Ничего… Она… Как дочь мне. В прошлом году. Я бездетный сам. И… Девчонка молодая. Прирос. Не то как отец, не тот как дед, правда… Не как… И погибла. – Как звали? – Саша. Сашей звали. Александра. Станцию… Затопило. И всех. Ладно. Давай, что ли… Не чокаясь опять. – Дядь! Э! Еще, и колбасы! – Кончилась колбаса. Глиста маринованная есть. Но от нее… Ее умеючи надо. – А остаться можно у вас тут? На ночь? – Комната только с бабой сдается. – С бабой… С этой, что ли? Беру. Эй. Сегодня отгул. Иди. Иди. – И ведь… Говорю себе, что погибла. Что нет. И все равно везде вижу. Встречаю. С этой жуткой кобылой перепутал… Как я мог? Она… Саша… Такая была нежная… Светлая такая девочка. И только выбралась со своей станции… Всю жизнь, представляешь? На одной станции. Сидела вот на таком же велосипеде без колес… Ради электричества. Воображала себе что-то. И еще пакетик у нее был от чая. С рисунком. Какие-то горы там… Зеленые. Китай, что ли. Лубок такой. И вот весь мир, представляешь, весь мир для нее был – этот пакетик. А вот… А вот кто такой Женя? – Кто такой Жженя? – Да, кто? Ты с каким-то Женькой, как забудешься, разговаривать начинаешь. – Друг мой. Друг детства. – А что он? Где? Всегда с собой? Слышит тебя? – Где. Там же, где Саша твоя. С ним по-другому и не поговоришь. – П-прости. Не хотел. – Это я не хотел. Чтобы это всякие слышали. Не буду больше. Я все понимаю: Ж-жени нет, Артем. Точка. – Простишь? – Все, хер с Женей. Закончили. Афиц-цант! Уговорил! Давай сюда глисту свою. Порежь только… Помельче. Чтобы непонятно было. Жалко твою Сашку. – Сашеньку. – Может, надо было ей и оставаться на своей станции? Может, нам всем надо было просто оставаться на своих станциях, а? Не думал? Я вот иногда думаю… Сидеть дома и никуда не ходить. Грибы растить. Хотя… Женька остался вот, и что? – Я. Я что говорю-то… Я ведь раньше машинистом был. Метро. Настоящим машинистом метро, да-да. И… Вот теория у меня… Сравнение такое, как бы. Что жизнь – как ветка… Как рельсы. Есть на ней стрелки, которые рельсы эти переключают. И конечная – но не одна, а несколько. Кому – просто отсюда туда, и все. Кому – в депо на покой. Кому – через секретный межлинейник на другую ветку перескочить. То есть… Конечных много может быть. Но! Пункт назначения у каждого – только один! И – свой! И надо на путях все стрелки правильно перещелкнуть, чтобы попасть именно в пункт назначения! Сделать то, ради чего вообще появился на свет. Я понятно излагаю? И вот, я начал говорить, может быть, я старый дурак, и это все дурацкая романтика… Но от случайной пули умереть… Или вообще не выходить никуда… Это все не твое, Артем. Мне кажется. Не твой пункт назначения. У тебя – другой. Где-то. – Твоими бы устами, – Артем выпустил дух. – А ты на какой линии служил? Твой-то пунктик где был? – Я? – Гомер махнул еще стопарь. – Я на Кольцевой. Артем скривился. Подмигнул старику. – Смешно. А глиста ничего. Если не знать, как она называется… А? – Я не буду. – А я буду. Вот что, дедуль: встречал я уже людей, которые мне про жизнь, про судьбу… Про предназначение. Х-херррня. Ересь. Понял? Ничего нет. Есть пустые туннели. И ветер по ним дует. Все! Он сгреб в сосущий желудок остатки глисты и поднялся на воздушных неверных ногах. – П-пойду па-ассу. Выпал из одной комнатенки в другую – за фанерку – и все изменилось. Был бар с шестом и беднягой в трико, потолок два метра, а стала – проходная, коридор, в котором матрасов набросано, и на матрасах возятся голые люди, кто – не спеша, кто – яростно, задевая друг друга, пытаясь найти точку опоры, выставляя голые пятки, нащупывая ими твердь; стены заклеены страницами из порножурналов, выцветшими и выдохшимися. Низко – не разогнуться. Качнулся дальше… Огромный живот в курчавых волосах, а на голове совсем волос не осталось, подтяжки полосатые, сидит на продавленном диване, и на каждом колене – по нимфе, а стены в обоях таких, таких домашних, как наверху, в брошенных квартирах бывает… Гладит девчонок по голым спинкам, они выгибаются, как кошки… Целует одна другую… Жир колеблется, трясется… Он хватает за затылок одну, по-другому, грубо. Гаснет свет… Дальше на ощупь. – Где тут сортир? – Дальше! Рояль разбитый дребезжит, настоящий рояль! И прямо на крышке разложили дородную мадам, один окорок вправо, другой влево, мадам пищит тоненько, посередине усердствует человек в джинсовой куртке; поджарый зад с ямками утоплен в мясной роскоши… Плывет потолок… На потолке что это нарисовано? Нет… Дальше нужно. Трое в черной форме: говорят, в старом мире ее для железнодорожников сшили, но она и в новом себе хозяев нашла; на рукавах – трехлапые пауки, черные в белом круге: триумвират Чеховской, Тверской и… Пушкинской. Точно. Тут же всего один перегон до них. Они сюда каждый день, наверное… Ночь. Прямо стоя, ей задрал, себе спустил… Она закусила губу, терпит… Еще двое в очереди, готовятся. Дисциплина. Рояль тут еще слышно, и этот черный будто подстраивается… Сразу два выхода: направо и налево. – Где… А вот опять по-простому. Ноль декора, тела вповалку, как ров с растрелянными, и шевелятся так же вяло, как недобитки… Дурь клубится, ползет в щели из комнаты – соседям ноздри щекотать. В глаза этот дым, в легкие, в голову, в сердце. Дальше, дальше… Откуда же он шел, Артем? Как он назад возвращаться будет? Прямо или налево? Вот черт с исхлестанной задницей, и над ним трудится плечистая такая… Где они берут белье это, Господи? Ведь с трупов наверху снимают… Качественное белье какое, импортное… Мальчик-одетый-девочкой навстречу, утирает губы рукавом платья, а у самого усы; как в цирке уродов – бородатая женщина… Тут ведь раньше цирк был, прямо над этой станцией… Знаменитый старый цирк на Цветном бульваре… И еще дверь. Может, тут? Должен ведь у них быть тут где-то…