– Врача надо! Есть врач?! – едва пристали, Артем выкарабкался на платформу, дернул за шкирку брокера. Олежек уже сдался и ничего больше не бредил. Ртом у него шли красные пузыри. Верная курица прикорнула на его дырявом животе, чтобы не дать Олежкиной душе через дырку выдохнуться. – Врач или медсестра? – загоготал раскуроченный охранник: нос вплюснут, вместо ушей загогулины. – Ну умирает человек! – А у нас и ангелы найдутся. Но все же показали: ладно, вон туда к врачихе. – Она, правда, по дурным болезням у нас. Так что насчет пули извините, зато триппер в два счета определит. – Берись, – велел Артем брокеру. – Последний раз, – предупредил тот. – Это не я его, вообще-то. – Никому-то ты не нужен, – передал бессознательному Олежку Гомер, принимаясь за одну ногу. – Одной курице. – Кстати! Курица! – сказал Леха. Двинулись через станцию. Она, по Гомеровым расчетам, должна была еще глубже лежать, чем Менделеевская; однако воды тут было ровно, чтобы превратить пути в каналы, а сама платформа оставалась сухой. На удивление Гомера, почему так, Леха объяснил: ну не тонет же, мол, оно. Чем там был Цветной бульвар раньше, уже нельзя было понять. Теперь тут устроился один сплошной вертеп. Разбитый на кабинки, комнатки, зальчики, разграниченный фанерой, ДСП, коробочным картоном, ширмами раздвижными, шторками, занавесками – Цветной превратился в непроходимый лабиринт, в котором все измерения были нарушены. Не имелось на этой станции ни пола, ни потолка. Где-то смогли втиснуть под крышу два этажа, а где-то три. Какие-то дверки вели из виляющих тесных коридорчиков в номера размером с койку, а другие такие же – в подплатформенные помещения со всю станцию размером; а третьи – и вовсе неизвестно, куда. Гудело тут дико: каждая комната звучала на свой лад, а комнат была тысяча. Где-то плакали, где-то стонали, где-то смеялись, где-то пытались перебить крики заводной музыкой, где-то орали пьяные песни, а где-то выли от ужаса. Вот какой общий голос был у Цветного: как у чертей хор. Ну и, конечно, женщины. И ангелы блядские, и строгие в погонах, и в дырявых чулках роковые, и медсестры с голой жопой; и просто шлюх вульгарных, без придумки – целая дивизия. Сколько могло поместиться – ровно вот столько и поместилось. Все кричат, зовут, прелести преувеличивают, взгляд арканят, у каждой времени в обрез: на один змеиный бросок, пока мимо нее проходят, вот эти полметра. Не прокусила, соскользнула, не прыснула в царапинку любовного яду – все, ушел. Кто не работает, тот не ест. Леху сразу обезболило, даже будто рана затягиваться начала. А Гомер тут был не в своей тарелке; только в самом начале, как нырнули в витой и бесконечный коридор, он вдруг выкрутил свою окостеневшую шею так, как она и вывернуться не могла, назад – и потом все оглядывался, оглядывался через плечо. – Что, дед? – спросил у него Артем. – Кажется… Все время кажется… Везде… Все время… – ответил Гомер. – Девчонка одна… С которой… Которая… Олежкина голая нога стала ускользать от Гомера. – Молодец, дед-то, а? – пропыхтел Леха. – Держи лучше. Вон. Вон та дверь! Занесли умирающего внутрь. Там была очередь из раздраконенных душ; и из зудящих тел. Одни бабы. Вышла врачиха – в толстых очках, с самокруткой, сиплая и мужиковатая. – Не жилец! – уведомил ее брокер на всякий случай. Чтобы Олежек не пачкал приемную последней кровищей, его согласились сразу взять в оборот. Уложили в растопыренное женское кресло, взяли рожок патронов авансом, если все равно околеет, и сказали не ждать. Лехе дали спирта рот в руке напоить, но он все равно в очереди остался. – Тут-то они как люди сидят, а не как профессионалы, – объяснил он Артему шепотом, кивая на печальных дам. – Вдруг ту самую встречу? Вдруг. Ну, попрощались. Что мог – сделал, объяснил себе Артем. На этот раз сделал, что мог. Гуляй смело. * * * – Вот: или туда, или сюда. Сидели в какой-то комнатенке. Рядом гнулась на шесте некрасивая и недокормленная девчонка лет четырнадцати; груди у нее не было совсем, и жалостливо торчали ребра, натягивая застиранное трико. Она все лезла своими костями Артему в миску с супом, а ему было страшно обидеть ее, совсем прогнав, потому что других клиентов у нее не имелось, и он просто делал вид, что ни шеста никакого тут нет, ни девчонки. Или так еще обидней ей было? Где у проститутки гордость, в каком месте? Неизвестно. Суп был дешевый зато, а считать уже приходилось. Быстро ушли патроны – и ни на что. На стене висела карта метро. Про нее и говорили. От Цветного бульвара дальше шли две дороги. Одна – по прямой – на Чеховскую. Другая – через переход – к Трубной, и потом на Сретенский бульвар. И по первой можно было, если карте верить, к Театральной попасть, и по второй. Но по обеим – нельзя. Давно карту рисовали. Пересадочный узел – Чеховская, Пушкинская, Тверская – теперь по другому именовался: Четвертым Рейхом, и приходился якобы наследником Третьему. Может, завещание подделал, а может, и перевоплотился. Режим убить можно, империи дряхлеют и мрут, а идеи – как бациллы чумы. Они в мертвецах, которых сгубили, засохнут и уснут, и хоть пять веков так прождут. Будешь туннель рыть, наткнешься на чумное кладбище… Тронешь старые кости… И неважно, на каком языке раньше говорил, во что верил. Бацилле все сгодится. А бывшая Сокольническая ветка, пополам рассекающая метро, давно стала Красной Линией. Не по цвету так названной, а по исповеданию. Уникальный эксперимент: построение коммунизма на отдельно взятой линии метро. Формула та же – всеобщая электрификация плюс советская власть. Ну и прочие переменные этого уравнения; которые на самом деле и не переменные вовсе, сколько бы времени ни прошло. Иные-то мертвецы пободрей живых будут. – Я на Рейх не могу, – Артем помотал головой. – Нельзя. Чеховскую вычеркивай. Гомер посмотрел на него вопросительно. – Кратчайший путь все-таки. С Чеховской на Тверскую, а там Театральная следующая уже. – Вычеркивай! У меня там… – Ты русский же? Белый. – Не в этом дело. Меня там… – Артем поманил пальцем скачущую в отчаянии девчонку. – Иди, супу поешь. За мой счет. Не висни тут. Как-то не моглось ему откровенничать вслух после ганзейских разговоров. Везде свитера мерещились. – Не важно, что. Через Рейх не пойду. Я, знаешь, этих паскуд… На плоту, когда плыли сюда… Еле усидел. Не было бы их пятеро… С пятерыми как-то… Несподручно. Нежилец еще этот наш… С яйцом… – Дурацкая ситуация… – Гомер пригладил дремлющую у него на коленях курицу. – Жалко мужика. – Длинный день сегодня какой, – Артем утерся. – Эй! Эй, официант! – А? – официант был пожилой, неопрятный, равнодушный. – Что есть? Самогон есть? – Грибной. Сорок восемь градусов. – Да. Будешь, дед? – Грамм пятьдесят если только. И колбасы. А то развезет. – И мне сто. Принесли. – Бесконечный какой-то день. Давай за идиота этого, что ли. За Олежка. Чтобы жил. Чтобы не снился мне со своим яйцом. – Ладно. Глупая история совершенно. Нелепая. – И мне ведь близко чиркнуло. Знаешь, вот ничего не чувствуешь. Вжик. А сейчас думаю: могло уже все кончиться. И не худшим образом. Тебе бы подошло для твоей книжки? Рраз! И такая концовочка, а? Случайная пуля. – Ты правда думаешь, что тебя там убить могли? – Может, и к лучшему бы, а? – В трех станциях от Театральной? – В трех станциях… – Артем опрокинул еще; оглянулся на утопившуюся в супе танцовщицу, на кислого официанта. – Он там есть вообще, этот радист, а, дед? Правду скажи. Куда я иду вообще? Зачем? – Есть. Петр. Умбах, кажется, фамилия. Петр Сергеевич. Познакомились. Мой ровесник. – Умбах. Это прозвище? Как будто из Рейха сбежал. От паскуд этих. – Вам еще? – Нет. Нет-нет. Ну, допустим. Спасибо. Не думаю, что из Рейха. Просто…