Артем подхватил Олежка, который, высыхая, все легче становился, и они побежали медленно к пути-каналу. Там и вправду показалось что-то. Плот? Плот! Светил головной фонарь, плюхали весла, бодрился нестройный хор. Гребли со стороны Савеловской – и шли как раз в направлении Цветного. Артем выковылял навстречу, чуть не проваливаясь вместе с раненым в канал, чтобы по-идиотски в последний момент утонуть. – Стойте! Эй! Стойте! Весла перестали частить. Но было не разобрать еще, что там. Кто там. – Не стреляйте! Не стреляйте! Возьмите нас! До Цветного! Деньги есть! Плот подползал поближе. Ершился стволами. На нем было человек пять, вооруженные. И – теперь можно было увидеть – оставалось место еще для нескольких. Все собрались на краю: Артем с умирающим, Гомер с курицей, и Леха со своей рукой. Их по очереди обследовали широким лучом. – Вроде не уроды! – За рожок доставим! Залазь… – Слава тебе… – Артем не договорил даже; хотелось петь. С таким сердцем, будто это его родного брата помиловали, он положил Олежка на плот – непотопляемый, связанный из тысячи пластиковых бутылок, наполненных пустотой. И сам свалился около. – Смотри у меня, только попробуй околеть до Цветного! – внушил он Олежку. – Я не поеду никуда, – возразил тот. – Ехать еще куда-то. Смысл. – Не увози его! Не рви женского сердца! – причитнула баба с синяком. – Да куда ты его повезешь? – высказались в поддержку из джунглей. – Не мучь человека, оставь тут. Здесь жил, здесь и душу отдаст. – Да вы его сжуете раньше, чем он окочурится! – Обижаешь! Препираться времени не хватало: отплывать пора. – Куру! Куру оставь! Чтоб тебе на оба глаза ослепнуть! * * * Уехала в прошлое станция Менделеевская. Впереди было плавание по сливной трубе на другой край света, откуда им маяком мерцала жизнь. – А вы куда сами-то, братцы? – спросил у бутылочных гребцов брокер. – В Четвертый Рейх плывем, – ответили ему. – Добровольцами. Глава 7 Цветной Толкнулись бортом в утопленника. Тот болтался горбом кверху, руками дно ощупывал. Потерял что-то там, наверное. Жалко было его, до Цветного всего чуть не доплыл. Или это он оттуда далеко сбежать не успел? – У вас-то с уродами как? Артем притворился, что это не его ковыряют вопросами. Промолчал. Но там не сдавались. – Эй, друг! С тобой, с тобой! Говорю, у вас на Алексеевской с уродами как? – Нормально. – Нормально – это значит, что есть, или вы своих всех перебили? – Нет у нас никаких уродов. – Есть. Они, друг, везде есть. Они как крысы. И у вас должны быть. Ныкаются, суки. – Учту. – Но вечно-то они прятаться не смогут. Вычислим. Всех до единого, тварей, вычислим. Всех линеечкой, всех циркулем… Да, Беляш? – Точняк. В метро для уродов места нет. Самим дышать нечем. – Они ведь не просто грибы жрут, это они наши, наши грибы жрут, сечешь? Мои и твои! Нашим детям места в метро не хватит, потому что ихние все займут! Или мы их, или они… – Мы, нормальные, вместе должны держаться. Потому что они-то, твари, кучкуются… Артему положили руку на плечо. По-товарищески. Один был: одутловатый, под глазами мешки, борода клином, руки пухнут от лишней воды. Другой: весь в пороховых кружевах, морда в оспинах, лоб в два пальца высотой. Третий: обритый жлоб со сросшейся черной бровью; этот точно не ариец. Еще двое таяли в темноте. – Люди как свиньи, чуешь? Сунули пятак в корыто и хрюкают. Пока им туда помоев подливают, всем довольны. Никто думать не хочет. Фюрер меня чем зацепил? Говорит: думай своей головой! Если на все есть готовые ответы, значит, кто-то их для тебя подготовил! Задавать вопросы надо, понял? – А вы сами-то раньше бывали в Рейхе? – спросил Артем. – Я был, – сказал оспяной. – Транзитом. Проникся. Потому что правильно все. Все на свои места становится. Думаешь: сука, раньше-то я где был? – Точняк, – подтвердил обритый. – Каждый с себя должен начинать. Со своей станции. С малого, с малого начинать. Вот взять, прошерстить соседей хотя бы. Героями не рождаются. – А они есть. Везде есть. У них типа мафии своей. Друг друга тянут. Нормальных не пускают. – У нас на Рижской такое прям. Сколько ни бейся, как лбом об стену! – заметил Леха. – Это из-за них, что ли? Как они выглядят-то хоть? – Они, чуешь, другой раз так спрячутся, от человека не отличишь. Поскрести приходится. – Жалко, не все втыкают! – поддержал отечный обритого. – У нас на станции начал уродов вычислять… В общем, люди не все еще готовы, – он потер челюсть. – Некоторые скрещиваются с ними, прикинь, мерзота? – Главное, запоминать всех. Всех, кто на наших руку поднимал. Кто душил нашего брата. Придет еще времечко. – Я говорю: давайте с нами! – оспяной никак не убирал руку с Артемова плеча. – Добровольцем! В Железный легион! Ты же наш! Ты наш ведь? – Не, мужики. Мы в политике по нулям. Мы – в бордель. Горло прямо сдавило. А рука эта жгла сквозь водолазку: вот-вот паленым потянет. Хотелось извернуться по-ужьи, уйти из-под этой руки. Да куда? – А не обидно? Его зовут метро спасать, а он – в свое корыто пятаком обратно. Ты вообще думал хоть, почему мы в таком положении оказались? Как выживать нам, людям, думал вообще? Своей головой? Ни хера ты не думал. Только по шлюхам. Мокрощелки тебе интересно, а будущее нации тебя не колебет. – Чуешь, Панцирь, забей! Может, он там уродку шпилит? Хххы! А? – Э, дед, может ты хоть? На старости лет пора и о душе! Ты-то же нормальный должен быть! Или – с рачком? Фюрер вот приравнял, говорят… – Ниче. Вот Железный легион соберут, и тогда… Сейчас потренируемся… А потом вернемся и припомним всем… Тварям. Пройдемся еще по метро. Маршем. – Че за Железный легион? – не выдержал Леха. – Добровольческий. Для своих. Кому уроды жить не дают. – Мой случай! – О! Вон там… Тихо… Приехали, гля. На Цветном бульваре их встречал прожектор, так что подходить к станции пришлось зажмурившись, чуть не вслепую. Вместо дозорных тут стояли вышибалы; ни визы, ни паспорта их не интересовали. Только патроны: тратить приехали, или слюни пускать?