А ещё мгновение спустя владеющий Силой сдёрнул погребальную ткань и накрыл ею страхопуда. Этой краткой передышки ему хватило, чтобы подобрать бутылку из-под горечавки, в которой постепенно угасало зловещее сияние, и, плотно заткнув её пробкой, толкнуть под постамент с гробом. Развернувшись, он едва успел подставить под удар молотоподобных кулачищ левую руку. Ослепительно полыхнул радужный свет, чудище взвыло от боли, но не отпрянуло, а навалилось на невидимый щит, вынуждая опустить его. Увернувшись, владеющий Силой схватил горящий масляный светодавец и швырнул его в страхопуда. Охваченный пламенем, повелитель тьмы ослабил напор, но ненадолго. Чёрные губы его приподнялись в хищном оскале: – Тебя это не спасёт! Ответом ему был лишь тихий смех, и тонкая фигурка застыла, раскинув руки в стороны. Страхопуд зарычал и тоже замер, как вкопанный. Казалось, эти двое просто стоят, уставившись друг на друга, но по тому, как оба были напряжены, по мелкой дрожи в сведенных судорогой пальцах чудовища, по его стиснутым до скрипа зубам, можно было понять, что между ними идёт незримое глазу нешуточное сражение. Вот владеющий Силой дрогнул, покачнулся, и страхопуд тут же подался вперёд, пытаясь схватить его… но отшатнулся и начал пятиться, всё быстрее и быстрее. Фигурка вскинула руки – струя чистого белого света окатила чудище, от дикого воя едва не рухнули стены… и в этот миг где-то вдали раздался торжествующий крик зорянника. Страхопуд застыл, наподобие изваяния, внутри которого, словно в тюрьме, теперь навсегда была заперта его страшная, тёмная суть. Его противник устало сел на пол, усыпанный костями, досками и трухой. Некоторое время сидел неподвижно, оглядывая разгромленный святый дом, затем с трудом поднялся – до слуха уже долетели возбуждённые, испуганные голоса приближающихся людей. Вытащил из-под постамента бутыль с пленённой душой ведьмы. Главное было сделано. Оставалось не так уж и много… * * * С утра мужики долго не решались подойти к святому дому, который всю ночь ходил ходуном, освещался непонятным сиянием и из которого доносились такие страшные вопли, что кровь стыла в жилах даже у самых стойких. По приказу марона Янчусь с Лабусем на резвых конях домчали до ближайшего постоялого двора, где ночевал третьепосвящённый со служками: днём они должны были приехать в имение Крытеня, чтобы сопроводить упокойницу в последний земной дом и сотворить по ней прощальный молебен. Вернулись они уже после того, как зорянник в третий раз пропел хвалу солнцу. Видно было, что святые радетели собирались в большой спешке, потому как пребывали в скверном расположении духа. Но когда они подошли к святому дому, увидели разбитые окна, выломанные доски и торчащие из проёмов мёртвые хари, в ужасе переглянулись и начали торопливо осенять себя знаками Вышнеединого. Служки мигом вынесли благовония, свечи и все потребные для обряда предметы. Мужики притащили огромный котёл, наполнили его водой, и третьепосвящённый, помолившись, совершил таинство её освящения. А после строго взглянул на марона: – Кто поминальный отчит вершил? – Штударь один из Ученища, Тума, – тихо произнёс Крытень, чувствуя небывалую горечь вины. Просил же парень его о помощи, а он… что на него нашло? Какое такое помрачение? – Ох, милостивый Вышнеединый! – вдруг подхватился марон. – Что ж мы балакаем тут, как бабы?! Он же там, внутри! Крытень бросился к святому дому и, стараясь не смотреть на застывшую в окнах мерзость, отпер засов и распахнул дверь. * * * Едва увидев, что творится в святом доме, мужики испуганно отступили, а третьепосвящённый лишился дара речи и побледнел. Марон же обвёл ошалелым взглядом уродливые лики на стенах, чудовищную статую, гроб… – Это ещё кто?! – вскричал он, заметив останки старухи. – Где доня моя? – Это и есть твоя доня, вышечтимый марон… Точнее, та, что похитила тело её, а душу прочь выгнала. Хотела сожрать, да не смогла… От звука этого голоса Крытень вздрогнул: – Штударь?! Ты ли это? – Да уж всяко не ведьма и не страхопуд, – усмехнулся невесело Тума, с трудом выбираясь из-под обломков. На него было страшно смотреть: волос седой всклокочен, лицо в грязи и крови, одежда изорвана, губы потрескались и запеклись. – Этот нечистый, – показал он на страхопуда, – вашу ведьму-маронку Стюшкой назвал. – Как назвал?! – задохнулся Крытень. – Стюшкой. Марон долго молчал. Потом подошёл к гробу, плюнул в лицо мёртвой старухе и велел жмущемуся у дверей Янчусю принести мешок, чтобы сложить в него поганые мощи. – Сыне, – третьепосвящённый удивлённо глянул на Туму, – как же ты отчит сумел совершить да ещё и нечисть всю запереть? Ты ж молодёшенек совсем, даже обучение не закончил! Штударь поднял на него усталые, словно выцветшие глаза. Слабо улыбнулся: – То не я… Вышнеединый по молитве моей вспомоществование дал и светом своим поделился. Я же, недостойный, лишь вместилищем для его силы был. При этих словах, словно подтверждая сказанное, в лучах утреннего солнца на стене под слоем грязи и краски проступил и засиял знак Вышнеединого. И посвящённые молча склонились перед великим чудом. * * * Когда Туму привели в дом Крытеня, он лишь попросил воды умыться да горло смочить, а потом вздохнул: – Еще не всё свершилось, что должно. Призови посвященных, марон, а после всех людей своих во дворе собери. Да проследи, чтобы не сбежал никто. – Сделаю, как велено, – ответил Крытень. Вина грызла и давила его, а с другой стороны… С другой стороны с каждым мигом чувствовал он, как легче становится дышать, как мало-помалу исчезает тёмная пелена, застилавшая свет, и мир начинает играть яркими красками; как возвращается сила, а тяжесть и гнёт растворяются, и хочется жить и любить, как много лет назад… Пока Тума смывал с себя копоть и кровь да утирался чистым рукотканцем, вернулись посвящённые. Поведали, что едва они принялись кропить наговорённой водой некогда святый дом, сияние знака Вышнеединого на стене стало разгораться всё ярче и ярче, а потом вместилище скверны вспыхнуло, как солома – они едва успели выскочить. Крытень выглянул в окно: и правда, к небу, клубясь, поднимался столб жирного чёрного дыма. – Поспеши, марон, – тихо напомнил Тума. – Собери людей. * * * Как только все – и женщины, и мужчины, и старики с детьми – оказались на просторном дворе, Крытень сам запер ворота и спустил псов, велев охранять. – Дядько Гнатий! – громко позвал штударь, оглядывая с крыльца взволнованную толпу. – А дядько Гнатий! Никто не ответил. Крытень нахмурился, завертел головой: – Где Гнатий? Сей же час найдите его! Гнатия догнали у частокола, где он боролся со здоровенным псом: сбежать хотел, да только пёс не дал. – Я ж тебе сказал, дядько Гнатий, поутру поговорим, – усмехнулся Тума, когда пойманного поставили перед ним. И повернулся к селянам: – Слухайте все… Ведьма та многую власть тут заимела. Кого обманула, кого сломала, кого подчинила насильно чарами. Но были и те, кто по доброй воле помогали её злодеяниям, за верную службу плату получая… – Бредит штударь! – ахнула Одарёнка. – Никак умом повредился? – Сотворитель, Вышнеединый! – Тума воздел руки к небу. – Помоги свершить воздаяние! Тех, кто по неволе примкнул к нечистой да покаяние сердечное готов принести, помилуй, ибо милостив ты есмь. А тех, кто по доброй воле вспомоществование ведьме чинил, зельями колдовскими опаивал, чары наводить помогал – покарай: ниспошли им муки, кои претерпели те, кто загублены ими были! Румяное лицо Одарёнки стало белее мела. И вдруг она заорала истошно, страшно, повалилась на землю, царапая себе шею, лицо, раздирая одежду на груди. Следом завопил Гнатий, рухнул навзничь, забился, захрипел. Ещё несколько женщин и мужчин завыли, как бесноватые, заметались. Люди шарахнулись от них в стороны. Посвящённые мигом опомнились: начали читать молитвенные слова и кропить беснующихся освященной водой. И там, куда попадали капли, появлялись волдыри, словно от ожогов, кожа вспучивалась, лопалась, слезала пластами. Долгой и мучительной была смерть добровольных помощников ведьмы, и в благоговейном ужасе смотрели на это люди. – Слава Вышнеединому… – прошептал Тума. Когда всё закончилось, еще несколько человек повалились на колени и признались в том, что помогали ведьме – не корысти ради, а со страху за себя, детей или старых родителей. Была среди них и Валина: вспомнить содеянное она не сумела, но чуяла, что сотворила что-то плохое, и теперь ревела навзрыд. Третьепосвящённый велел провинившимся собираться и сказал, что заберёт их в житину, в честь Реколы названную, на очистные молебны и покаяние. Служки же его занялись освящением имения и двора: читали канон об изгнании тёмных сил, окуривали ароматными смолами, кропили повсюду святой водой. И как только закончили, неподвижно лежавший все эти дни старый Свербысь открыл глаза и без чьей-либо помощи встал с постели. – Ты, вышечтимый, – позже велел марону третьепосвящённый, – всё, что ведьме принадлежало – одёжу да побрякушки – брось в огонь, не жалей. А тела её пособников и прочую нечистоту вели на окраине в яму глубокую закопать. Мы освященной воды оставим, залейте всё и каменьями заложите. – Будет сделано, – смиренно кивнул Крытень. – Что до штударя Тумы… – третьепосвящённый задумался, а потом наказал: – Как отлежится, пусть возвращается в Ученище: там на обратном пути из житины я и найду его. Часть 7 * * * К полудню, получив от марона щедрую плату и прочитав напоследок суровую проповедь о вечных муках, ожидающих на том свете грешные души, посвящённые уехали из имения, забрав с собой всех, кто раскаялся. А когда на небо взошла убывающая Первая Луна, марон самолично пришел в покои, где отсыпался штударь. – Вот, спросить у тебя хочу… – и опустил глаза, затоптался на месте, не зная, с чего начать. – У меня, вышечтимый, тоже вопросов много, – помолчав, отозвался Тума. – Имя то, Стюшка… ты знаешь, кто это был? Крытень долго смотрел себе под ноги, затем тяжело вздохнул: – Прабабка моя по отцу. И то, что увидел я в гробе… сколько помню, такой и описывали её. Скажи, как же так вышло? – он с отчаянием глянул на Туму. Штударь пожал плечами: – Кто ж про то знает, марон. Может, та ведьма еще древнее была – уж больно сильна оказалась. Верно, не одну сотню лет забирала чужие тела и пожирала души... Сказать по правде, я допрежь не верил ни во что такое – пока своими глазами не увидел. – Не пойму я, как сведала она про тебя? Зачем призвала, коли Вышнеединый силою своей тебя сподобляет? Древняя ведьма нутром подобное чуять должна. Тума посмотрел за окно в темноту. Потом заговорил: – Нету у меня тоей силы и не было никогда. Среди прочих бестолочей в Ученище я один из первейших. Стыдно сказать: обучался, а верить не верил, как и многие мои сотоварищи. Но теперь Вышнеединый вразумил накрепко. – Он помолчал, затем продолжил: – А дело, ежели истину не утаивать, было так. В свободное от учения время пошел я с двумя приятелями в дальнее село на гулянки. И вот поди ж ты: на обратном пути, едва стало смеркаться, упал туман. Столь густой, что мы и не поняли, как путь потеряли. Кое-то время спустя туман пропал, а места глухие – ни огоньку. И где мы – только Вышнеединому ведомо. Уже собрались в поле ночевать, да учуяли запах дыма и набрели на веткий домишко. И ведь не встревожились, что не слышно там было ни людей, ни собак. Одна старуха нас встретила – та самая, что лежала в гробу. Только не пойму, как же она и там, и тут была разом. Марон потёр лоб, нахмурился: – Была у дони моей привычка: уходить до святого дома и по нескольку дней да ночей в одиночестве там молиться. – Вон оно что… Только, думается мне, вовсе не молилась она и далеко не в святых стенах. Ну да ладно. Упросили мы бабку ту пустить нас к себе ночевать. Она всех троих в разные места спать положила. Меня на чердак. Я уже засыпать начал, как вдруг почудился мне будто вскрик чей-то. Подскочил, а тут бабка эта… – Тума замялся и покраснел. – В рубище одном на голое тело, глаза нечистым огнём горят… лезет ко мне, а я, словно дурману опившись, и двинуться не могу. Оседлала меня старуха, руки в порты мне запустила и шарит там… Чую, сердце молотит, а знак Вышнеединого на груди калёным железом жжёт. Вот и начал я со страху молиться, наперво про себя, а потом и в голос. Ведьма скривилась, отпрянула, а я освященный знак в кулаке зажал да как тресну ей в лоб! А потом толкнул её с лестницы вниз: она покатилась да оземь так брякнулась – ажно кости треснули. Лежит, стонет… вдруг гляжу – а заместо неё молодая красавица на полу в окровавленной рубахе раскинулась: дышит едва, но грозит поквитаться со мной. Бросился я за приятелями своими, а они на лавках в чём мать родила и всё вокруг кровью залито… Обоих загубила проклятая в ту самую ночь. Увидев такое, я оттуда и деранул, как шалый. Повисла тишина. Крытень долго молчал, думая невесёлую думу. Затем спросил: – Скажи, штударь… Коли ты благочестив не был и крепкой веры в ту пору не имел, как же ты управу нашёл? Почему тебя Вышнеединый выбрал? Тума снова пожал плечами: – Не знаю, вышечтимый марон. Правда, не знаю. Крытень вздохнул. Вынул из-за пояса тяжёлый, туго набитый кошель, положил перед Тумой. Штударь взял его, подкинул на ладони, поразмыслил и качнул головой: – Больше оговорённого не возьму. А прочее… тебе скоро нужнее будет. – Чуть приметно усмехнулся: – На подарки маронке одной.