* * * Валина при виде Оксюты заплакала, словно в чём-то была виновата. Жаловалась, что после травяного настоя, что принесла ей вечером Одарёнка, провалилась в глубокий сон, но не выспалась и не отдохнула. Всё тело ломило, ночью мучали кошмары, а когда отступили, стало чудиться, будто совершила она что-то страшное, но что – не помнила. Выглядела девушка ужасно: щеки ввалились, под глазами залегли тёмные круги, кожа пожелтела, словно за ночь она состарилась на несколько лет. Маронка, как могла, утешила её, пообещала зайти попрощаться и вышла посидеть на солнышке, которое нет-нет да пробивалось сквозь хмурые облака. Устроилась так, чтобы её никто не тревожил. Ждать отъезда оставалось недолго. К тому моменту как началась гроза, Оксюту залихорадило, во рту появился неприятный привкус. Но это не помешало ей убедиться, что повозка починена. Уже промокшая до нитки, она вошла в дом и, отказавшись от дневной трапезы, стала собираться. Едва переоделась в сухое, как услышала тяжёлые шаги и в дверь постучали. Оксюта не удивилась, увидев на пороге марона. Крытень смущённо пригладил мокрые волосы: – Собираешься, светлая? Ну, не буду мешать… – Да ты уж присядь, вышечтимый, коли не спешишь, – Оксюта показала на лавку. – Расскажи, как поминальная ночь прошла? Крытень вздохнул: – Штударь этот куда как странен. Не разумею, пошто доня его призвала? Первую ночь отчитал – выбежал из дома святого, как дикий, а после в сарае сам с собой говорил… – О чём? – Кто его знает… бормотал что-то. Но, коли отчитает, я одарю его, как обещал. – Марон помолчал, затем посмотрел на девушку: – Скажи, ясная, нешто взапрямь уедешь? – Да, – ответила она. – Как непогодь утихнет, сразу отправлюсь. Поспешать надо. Он опустил голову, и на губах Оксюты мелькнула мягкая задумчивая улыбка. – Может, на обратном пути ненадолго заглянешь? – Крытень собрался с духом, встал и взял ее за руку. – Коли желание будет нас навестить… Оксюта подняла на него глаза: – Благодарю, вышечтимый, за приглашение… да за то, что не отказал мне даже в скорбное время. Потому слово даю: как от Реколы к себе в Золотополье поеду, загляну к тебе непременно. А там уж как Вышнеединый распорядится. Марон нехотя отпустил её руку: – Буде так, светлая… Помолись там по грешной семье моей, да пусть святы насельники помин совершат. Он достал из кармана несколько злотенков, положил на стол. Хотел было еще что-то сказать, но только кивнул и вышел. Едва утих дождь и разошлись облака, Оксюта вышла во двор и села в повозку, уже запряженную вороным жеребцом. Умытое солнце окутало её ярким светом. Маронка окинула взглядом провожавших её людей и проговорила: – Спасибо вам за доброту и заботу. И пусть каждому воздастся по делам его… Одному Вышнеединому известно, почему от этих простых слов кому-то вдруг стало легче, а кого-то, напротив, охватил леденящий страх. Часть 5 * * * Уже скрылась из глаз повозка Оксюты, а Крытень всё сидел, глядя в окно и удивляясь нежданной печали. Вроде и пробыла маронка в гостях всего ничего, и даже поначалу Галию ему напомнила – какой та была до смерти матери, но думал он о ней не как о дочери. Корил себя за неуместные мысли, пенял сам себе, что возрастом много старше… а вот, поди ж ты, грела измученное сердце надежда, что хотя бы заглянет девушка на обратном пути. Да и то, правду сказать, как появилась она здесь, так в голове посветлело, задышалось легче. Даже страшная тоска от того что остался он один на всём свете, – и та отступила. Нет, не ушла совсем, но мысли о смерти исчезли, стало спокойнее на душе. Крытень даже не осерчал, когда к вечеру мужики, хлебнувшие горечавки, затянули удалые песни. А вот Тума песен не слушал – сидел, сгорбившись, за столом, ел за двоих, пил за четверых. Мужики подсели к нему с расспросами, было ли что ночью в святом доме или нет. Штударь неторопливо дожевал, посмотрел на них и равнодушно ответил: – Да так… Кое-что было. Гнатий и прочие жадно подались ближе, но Тума и не думал продолжать. Вместо этого, ко всеобщему удивлению, подхватил песню, а потом хлопнул ладонью по лавке: – Чего мне бояться? Да нечего! Айда до святого дома, дядьку Гнатий! – и резво вскочил на ноги. От этого его повело в сторону, и штударь едва не свалился навзничь между столами. До святого дома он дошёл не без помощи мужиков, но на пороге посмотрел на них как-то устало и строго. – Не нужно бояться, – повторил он и на заплетающихся ногах шагнул внутрь. Мужчины переглянулись, повздыхали, заперли дверь и ушли. Какое-то время Тума стоял, покачиваясь и глядя перед собой, затем посмотрел на гроб. – У-у-у, трижды клятая! – пробормотал он, грозя кулаком ведьме. Полез в карман, вытащил кусок мелового камня – и вздрогнул, услышав слабое, но отчётливое шипение откуда-то из подпола. – Вышнеединый, заступник… – парень бросился к столу со священной книгой. Запнулся, упал и так, передвигаясь ползком, начал чертить круг. Руки слушались плохо, круг выходил кривой, и Тума, поминая недобрым словом выпитую горечавку, то и дело правил его. Он уже почти закончил, когда вдалеке снова ударил колокол: бомм… бомм… Холод окатил, словно вода из ведра, отрезвил захмелевший разум. «Что ж это я… огня же надобно!» Тума резво выбрался из незавершённого круга. Бросился зажигать свечи, несколько раз чуть не уронил горящие на пол, когда трясущимися руками пытался укрепить их в светцах. Невесть откуда взявшийся ветер закручивал на полу пыльные смерчи, тёмные лики чудесников смотрели еще более мрачно и осуждающе, чем накануне. Непонятный треск и посыпавшаяся из-под крыши труха напугали парня: со всей прытью, на какую он был способен, Тума бросился под защиту круга и замкнул его. «Слава тебе, Вышнеединый… Теперь-то уж можно и отчит вершить!» Штударь кое-как встал, отряхнулся и склонился над книгой, ища нужные строки: – Вышнеединый, творец, да бывсь чтимо имя твое… – Тума покосился на гроб, но всё было спокойно. Приободрённый, он продолжил увереннее: – Аще недостойный твоея милости молю тебя о позволении поминать грешную душу, идущую в чертог твой, дабы… Многоголосое шипение прервало молитву. Из-под пола, изо всех щелей поползли на свет змеи и пауки, под стропилами заухали нечистые птицы. Тума хотел было вскрикнуть, со страху залезть с ногами на стол, но словно примёрз к полу: тело и голос не слушались. Только сердце зашлось в такой бешеной пляске, словно хотело разорвать ему грудь. Он обернулся: гроб с упокойницей поднимался в воздух. Мёртвая сидела в нём, вытянув руки перед собой и творя какое-то колдовство. – Тума! Где ты, Тума? Я найду тебя! Я выпью досуха твою кровь, и тогда сила твоей души возвернёт меня в мир живых! А ты исчезнешь, растворишься во мраке, как и все те, кого я извела! Тебе не справиться со мной, Тума! Где же ты? Где?! Гроб медленно облетел святый дом по кругу. Белёсый туман опустился ниже, выпростал жадные щупальца; тёмные лики на стенах ухмылялись в неверном свете свечей. Тошнотворно запахло гнилью, тленом, и Тума, как подкошенный, упал на пол, чудом не нарушив целостность круга. Прямо перед его лицом извивались змеи, ползали огромные пауки – он отчётливо видел жвалы, короткие жёсткие волоски, покрывавшие отвратительные тела, – но ни одна из тварей не пересекла меловую черту. Мгновенная боль пронзила пораненный палец, и это вконец отрезвило штударя. Осторожно, чтобы не коснуться границы круга, он изловчился встать. Ведьма тоже поднялась в гробу в полный рост: прежде красивое лицо её было не только изуродовано трупными пятнами, но и искажено лютой ненавистью. – Ищите его! Ищите! – взвыла она. Колдовской ветер развевал её чёрные волосы и пробирал дрожащего Туму мертвенным холодом. – Вышнеединый, заступник… заклинаю, не остави меня… дай силы совладать с проклятою ведьмой! – зажмурившись, прохрипел штударь. Он трижды повторил просьбу, а когда открыл глаза, обнаружил, что змеи плотным кольцом обвивают круг, а пауки ползают над ним, как по невидимой стене. – А-а-а, – зашипела ведьма, – вот ты где! Спрятался за чаровенье охранное?! Тума, я не зрю тебя, но достану! Выходи! – Вышнеединый, яко же милостодавец бывае, изничтожатель пакости и скверны всякой… покарай нечестивую ведьму, душегубивицу! Не я словами своеми гоню тебя, трижды клятая: Вышнеединый гонит тебя светом и мощью своей! Ведьма вскрикнула, словно её ошпарили кипятком. – Что, не по нраву?! – воскликнул Тума и принялся молиться ещё усерднее. Упокойница щёлкнула зубами, гроб развернулся и вместе со своей жуткой ношей полетел прямо на штударя. Тот со страху пригнулся, но гроб, разогнав пауков, тяжело ударил в невидимую границу. Раз за разом направляла его ведьма, бормоча тёмные заклинания, и Туме стало казаться, что мало-помалу незримая защита слабеет… В отчаянии он уже не читал, а выкрикивал святые слова, которым ранее, что скрывать, не придавал сколько-нибудь серьёзного значения. Звонкий голос зорянника ворвался под оскверненные своды, и Тума без сил осел на пол. Змеи и пауки исчезли в своих щелях. Гроб с упокойницей обрушился на возвышение, погребальная ткань натянулась, и ведьма, злобно зашипев, скрылась под ней и окоченела. На этот раз штударь не то что выйти – сам даже встать не смог. Только кое-как натянул шапку и остался сидеть на полу, глядя перед собой, ничего не видя и думая лишь об одном: он выжил… Тума не слышал, как заскрипела дверь, не понимал, что говорят ему мужики. Кто-то с трудом поставил его на непослушные ноги. Несколько рук поддерживали, заставляя шаг за шагом идти. И только на крыльце яркий луч солнца прогнал зримую им пелену – осталась лишь слабая, едва уловимая дымка, которая, сколько Тума ни тёр глаза, не пропадала. На свежем воздухе штударь почувствовал себя лучше: оттолкнув мужиков, сам спустился с крыльца. Остановился, обвёл всё вокруг мутным взглядом и, стащив шапку, швырнул её оземь. – Вышнеединый, заступник… – охнули у него за спиной. – Да он же головою как снег бел! Тума растерянно замер. Потом кинулся к ближайшему колодцу, черпнул воды, посмотрел в ведро. А после, забыв про шапку, бросился к дому марона, выкрикивая на бегу что-то невнятное. Гнатий с мужиками хотели было перехватить его, да не успели. * * * Впрочем, в покои к вышечтимому штударь вошёл как приличествовало: постучавшись и неторопливо. Крытень не повернул головы – сидел, перебирая украшения из шкатулки дочери, и, казалось, ничего не видел и не слышал. Лишь когда Тума шаркнул ногами и кашлянул, марон глухо спросил: – Ну, чего тебе? Как поминовенье идёт? Всё ли хорошо? – Не сказал бы, – отозвался штударь. – А всё благодаря вашей доне, упокой ея Вышнеединый, – слова прозвучали язвительнее, чем следовало, и марон сердито нахмурился. – Хоть и нету никакого сомнения, что знатных она кровей, но… – Но? – Не гневись, марон, – горячо зашептал Тума, – но попуталась доня твоя с теми, кого в ночи поминать не пристало! Такое непотребье творит, что впору самому помереть. – Ты поменьше горечавки-то пей, – усмехнулся Крытень. – Горечавки? То не горечавка сотворила, – Тума шагнул ближе, и марон наконец удостоил его вниманием. Увидев враз поседевшие волосы молодого парня, Крытень резко поднялся с места… и тут же без сил опустился назад: – Галия о душе своей бессмертной заботилась, желала от греховного тягла избавиться. Потому, штударь, твори помин, как уговорено. – Не могу я боле, марон! Сил моих не хватает! – Сверши поминальный отчит, – почти умоляюще проговорил Крытень. – Двоеночие отстоял, единая ночь осталась. А уж я тебя награжу… – Не губи, вышечтимый! – Тума рухнул на колени. – Тут не то что третьепосвященного – самого Первосвятимого звать надо! Не переживу я ночь эту! Лицо Крытеня вроде смягчилось, появилось на нём сомнение… но в следующее мгновение взгляд потемнел, густые брови сошлись на переносье: – Ты меня не жалоби, я не наставитель из Ученища! Мои услужники так отчешут кожаными ремнями, вымоченными в перцовке, что ежели жив останешься, до новолуния ни сесть, ни лечь не сможешь! Пшёл вон отсюда! Ежели не выполнишь уговор, быть тебе биту, ежели выполнишь – слово даю, получишь две тыщи злотенков. Ступай, – уже тише проговорил марон и вновь уставился на украшения. Тума, понурый и ошарашенный, вывалился из дома, мрачно глянул на собравшихся во дворе мужиков и побрёл в сарай отсыпаться.