Псы во дворе то и дело взбрехивали, срываясь на подвыв, но замолкали, когда на них шикали. Ощущение подавленности витало в воздухе, и Оксюта не удивилась бы, пролейся оно дождём вниз. Люди здоровались с ней, задавали вопросы, какие-то совершенно никчёмные и ненужные, словно сами пытались отвлечься от неприятных мыслей. Маронка пошла в дом, напросилась помогать женщинам готовить поминальное угощение, хотя и там было неуютно: хозяйки хмурились, ворчали и жаловались, что ночью из ледника исчез целый шмат свежего мяса, отложенного для сытной похлебки. За полдень пришёл Гнатий, передал, что после того как унесут в святый дом тело Галии, марон покорнейше просит светлую маронку разделить с ним дневную трапезу, ежели та не против. Оксюте кусок в горло не лез, но печалить отказом осиротевшего хозяина она не хотела: – Передай ясноваженному марону, что почту за великую честь приглашение его принять. А вскоре просторный двор наполнился причитаниями – несколько женщин голосили так, словно каждая провожала в последний путь собственное дитя. Оксюта стояла молча. Как и все собравшиеся, она знала, что это поют рыдальницы, знающие обрядовые песни и нанятые показать, как все жалеют того, кто покинул этот мир. Оксюта слушала их и думала, что едва ли на самом деле кто-то сожалел о смерти Галии, разве только её отец. И о странностях, что творились здесь, тоже размышляла. Было ещё что-то, сидевшее глубокой занозой, но что – она никак не могла понять. Тем временем из дома вынесли гроб. Женщины заголосили сильнее, мужчины поснимали шапки, опустили головы. Гроб нёс сам марон, помогали ему Гнатий, Пытусь и Тума. Штударь сегодня был ещё более потерянный, украдкой озирался и прислушивался, словно надеялся услышать что-то очень важное. «Интересно, как он провел ночь? Поди, ему диду оберегов не давал», – подумала Оксюта. По обычаю, трижды стукнули о порог изножием гроба, затем – изголовьем, чтобы дух умершей не возвращался, не тревожил оставшихся. В святый дом вносили почти так же: трижды касались изножием порога, прося всех собравшихся простить ушедшую, затем семь раз касались порога изголовьем, прося Вышнеединого не выпускать дух из святого дома и прямо оттуда забрать к себе. Оксюта вздохнула – ей хотелось, чтобы всё побыстрее закончилось и можно было уехать. Рыдальницы уже начали раздражать, и, чтобы отвлечься, девушка считала постукивания изголовьем. И вдруг напряглась: седьмого не последовало. Нет, гроб наклонили к порогу, но Оксюта готова была поклясться, что он даже не коснулся его. И никто не заметил этого, хотя все должны были обеспокоиться – теперь у духа оставалась лазейка. Странно, даже Тума не сказал ни слова. Впрочем, он до такой степени был встревожен, что мог и упустить случившееся из виду. Гроб с телом Галии установили на возвышении. Крытень поцеловал упокойницу в лоб, накрыл её дорогой погребальной тканью и велел Гнатию и Пытусю: – Штударя после вечерней трапезы приведёте сюда. Пусть исполнит то, о чём доня моя просила. Тума, спохватившись, осенил себя знаком Вышнеединого. На гроб он старался не смотреть, и это только укрепило Оксюту в подозрении, что ночь для него была далеко не самой приятной. * * * По возвращении из святого дома девушке пришлось выполнить просьбу Крытеня и сесть с ним за стол. Трапезу эту нельзя было назвать весёлой, да Оксюта на это и не рассчитывала. Поначалу они молчали, ограничившись лишь короткой хвалой Вышнеединому. Затем постепенно разговорились. Оксюта отвечала на вопросы марона, а потом вздохнула: – Не гневись, вышечтимый, вижу я, не до россказней тебе моих. Скажи лучше, что гнетёт тебя? Оно ведь как: ежели боль с кем-то разделить, легче будет. Марон тяжело вздохнул: – Всё гадаю, кто с давних пор желает мне зла. Сперва Вышнеединый жену любимую забрал. После доня хворала много, стала как подменённая – насилу выправили… Теперь и она ушла, одного меня оставила. Всё по мати тосковала: бывало, по несколько дней в комнате своей сидела, не ела, не пила… После на молитву уходила до дому святого и просила её не тревожить, лишь Одарёнке дозволяла хлеб ей и воду носить. А как тоска отступит, весела была. Оксюта слушала внимательно, с лёгкой грустью глядя на мужчину. – Вот и не пойму, за что всё это? – Крытень смотрел куда-то в сторону и говорил, словно сам себе. – Испокон веков Вышнеединого чтили, семьи создавали по сговору, но про чувства не забывали, не неволили никого, чтобы уж совсем. Строги были, суровы, так то не по злобству или прихоти… – Нешто сколько твой род живёт, столько напасти вас и преследуют? – Покуда бабка моя взамуж не вышла по любови великой, жили спокойно. Диду мой богатырь, красавец был… хотя допрежь него в их семье только девки рождались. Но однажды Вышнеединый сына послал… – А сёстры у него были? – Нет, там только по одному дитю рождалось… как после и в нашем роду. Мати дидова всё хотела, чтобы он непременно на бабусе женился. А мати бабусина против была. С чего – кто разберёт… Может, потому что за дидом девок таскалось, что репьёв за собачьим хвостом. Верно, опасалась, что напакостят молодым по злой ревности. И, похоже, какая-то подколода нашла того, кто супротивными делами занимался, – Крытень потёр лоб. – Вот и маемся… И что делать – никто не ведает. По святочинным житинам ездил, дары носил, Вышнеединого молил – ништо не помогает. Но чтобы роду продления не было… – голос мужчины дрогнул. – Зачем жить теперь? Кому всё это, – он обвёл рукой дом, махнул в сторону двора, – кому останется? Повинуясь внезапному порыву, Оксюта взяла его руки в свои, прижалась к ним щекой: – Не печалься. Какие годы твои, вышечтимый? Верю, однажды всё к лучшему повернётся… Сколько они так просидели, она не знала. Но вот марон успокоился, посветлел лицом и даже слегка улыбнулся Оксюте: – Скажи-ка мне, ясная, всё ли у тебя хорошо? Добра ли еда, по нраву ли комната? – Всё хорошо, вышечтимый, – отозвалась девушка. – Вот только… повозку мою твои люди чинить не торопятся. Не во гнев будь сказано, но я до Реколы скорее ехать должна. Клятву дала перед образом Вышнеединого. Кабы не это, побыла бы тут с радостью ещё день или два… Крытень слушал сбивчивую девичью речь, и лицо его наливалось краской. – Так, – проговорил он и стремительно вышел во двор. Оксюта едва поспевала за ним. В кузне работа шла ни шатко, ни валко – как и везде в здешних местах. Марону хватило одного взгляда, чтобы понять: к повозке девушки и впрямь никто не притронулся. Разбираться долго не стал – так кулаком двинул, что кузнец, здоровый мужик, отлетел к стене. Крытень подошёл, сгрёб его за ворот рубахи: – Что творишь? Моё слово тебе не указ? – Так я ж, вышечтимый марон… – Кто велел не делать? Кузнец опустил глаза: – Не знал, что к спеху, думал, погостит ещё маронка. Редко столь знатные гости у нас бывают… «Ой врёт!» – подумала Оксюта, но промолчала. – К завтрему не будет повозка готова – на воротах повешу! – рявкнул Крытень. Окинул тяжёлым взглядом притихших работников и добавил: – Всех, до единого! * * * Когда стемнело, Тума в сопровождении Гнатия и еще нескольких мужиков отправился к святому дому. Шёл он не очень уверенно и не только по причине страха: штударь был порядком пьян, хоть и передвигался без посторонней помощи. На пороге святого дома он остановился: – Ништо… троеночие продержусь, а там марон обещал монетами карманы набить. Ох и загуляем, ясноваженные! Мужчины заухмылялись, хлопнули Туму по плечам. – Ты наперво отчитай, – строго сказал Гнатий. – Не вогневись, только мы дверь за тобой на засовину запрём, – добавил Янчусь. – Марон приказал. Как ни тянул время Тума, а порог переступить пришлось. Лязгнул за спиной засов, и от этого звука по спине побежали мурашки. Невесть откуда налетел пахнущий сыростью и плесенью ветер. Огонёк единственной свечи дёрнулся и едва не погас. Тума огляделся. Стены, покрытые росписью, тонули во мраке. Высоко под куполом плавал белёсый туман. Штударь сделал несколько неуверенных шагов и вздрогнул: стая летучих мышей пронеслась мимо, скаля мелкие острые зубы. Тума со страху метнулся в сторону и едва не сшиб гроб с упокойницей: уцепился за край, чувствуя, как колотится в груди сердце. – Ладно, – сказал он и сам испугался своего голоса – так сипло и ломко он прозвучал. Парень откашлялся, пытаясь прочистить горло, и замер: почудилось, будто потемневшие от времени лики чудесников, скупо освещённые слабым огоньком, подались вперёд, прислушиваясь. Штударь осенил себя знаком Вышнеединого, забормотал молитвенные слова. У изножия гроба лежали толстые пачки свечей, и Тума торопливо схватил одну. – Вот и славно! – воскликнул он шёпотом. – Зажгу их поболее, чтобы стало вокруг светло, как днём. Тогда погань зловредная сунуться побоится. Осмелев, он посмотрел на упокойницу: – Опять же, и ведьма не восстанет при свете-то. Под стропилами заухала, захохотала ночная птица, и Тума присел от неожиданности. – Да и коли восстанет, – строго проговорил он сам себе, выпрямляясь, – у меня супротив неё Слово Вышнеединого есть! Разом вгоню туда, откель выле… Ох ты ж проклятая! – штударь судорожно осенил себя охранительным знаком, отчётливо увидев, как искривился рот упокойницы, как влажно блеснули удлиннившиеся клыки. Тума моргнул, а когда глянул снова, ничего не было. Мёртвая смирно лежала в своём последнем пристанище. – Нечистые морок наводят! – он бросился зажигать свечи. Руки противно тряслись. Фитили не хотели загораться, а когда всё же вспыхнули, по святому дому вновь пролетел гнилостный ветер. Хорошо, что Тума прикрыл огоньки ладонью да вслух принялся поминать Вышнеединого, прося заступы. Помогло: больше нечисть не пыталась загасить огонь. Постепенно помещение наполнилось трепещущим светом, белёсый туман ушёл выше под крышу и там затаился. По строгим ликам, изображённым на стенах, заплясали неверные тени, делая их живыми. Тума, как заворожённый, смотрел на них. И тут в тишине слабо ударил колокол. Звон его отразился от стен, и святый дом застонал, словно заплакал. Все эти звуки ледяной крупой посыпались Туме за шиворот: пальцы, державшие свечу, онемели, и сам он замер в ужасе. Но тут обломился горящий фитилёк, обжёг кожу и парень очнулся. – Вот не следовало столько горечавки выдувать, хоть и славна она у марона! С неё еще не то покажется… – Тума положил печатное Слово Вышнеединого на подставной стол и, довольный, оглядел помещение. – Что ж, начну, пожалуй… Милостивый творец, яко же создав свет бел, ночь тёмну, воздуси, воду да твердь земну, – нараспев принялся читать он, – да жисть дав всему, да срок уставив кажному, когда возвращатися… Внезапно раздавшийся шелест заставил его замолчать и посмотреть в сторону. Остатки хмеля мигом вылетели из головы штударя, а лютый страх заставил упасть на колени и полезть под стол. И было от чего: погребальные ткани лежали на полу, а упокойница сидела в своём гробу. Проскочила глупая мысль: что, если она и не думала умирать, а решила отомстить таким вот образом, сведя его с ума? Но вот маронка повернулась к штударю лицом и Тума увидел проступившие сквозь белила трупные пятна. Разглядел, что не поднимается ткань дорогого рубища на девичьей груди, и взвыл: – Ведьма! Как есть – ведьма! Словно услышав его, та хрипло засмеялась, защёлкала зубами. С трудом распрямила руки, взялась за края гроба, и Тума понял, что пропал. – Спаси меня, Вышнеединый! – всхлипнул он. И вдруг припомнил: посвященные говорили, что ежели очертить себя в белый круг да Слово читать неустанно, то никакая нечисть не достанет. Штударь спешно захлопал ладонями по карманам, не спуская глаз с упокойницы, которая уже выбралась из гроба и стояла, покачиваясь, на негнущихся ногах. – Тума, – захрипела она, протягивая тонкие руки, словно приглашая его в свои объятия. – Тума, – голос её стал нежнее. – Где же ты? Где? Кусок мелового камня, завалявшийся в кармане еще с Ученища, выскальзывал из немеющих пальцев. Штударь упал на колени, принялся чертить круг. Ведьма, словно почуяв что-то, сделала несколько неуверенных шагов. Туме чудилось, что она какая-то вялая: будто прислушивается к чему-то, ведомому лишь ей одной. Прошло несколько томительных минут – и вдруг словно спали невидимые путы: она резво направилась в сторону Тумы – тот едва успел замкнуть круг. Ведьма прошла мимо, шаря перед собой руками. – Тума! Где же ты, Тума? – Вышнеединый, милостью своей ограждающий нас от погани всяческой, охрани, обереги меня… – торопливо зашептал он. – Ты здесь, я знаю! Я найду тебя, Тума! – ведьма заметалась по святому дому, впрочем, не нарушая меловой границы. Чёрные глаза её блуждали, щурились, силясь разглядеть сокрытое, а бедный штударь, как заведённый, повторял обережное Слово из книги. И тут вдалеке зорянник громко пропел о том, что вот-вот встанет солнце. Ведьма взвыла, пальцы её скрючились, словно пытались задушить кого-то. А потом метнулась к гробу, запрыгнула в него, подхватила погребальную ткань и накрылась ею, точно одеялом. В следующий миг упокойница застыла, словно и не вставала. Тума, не сводя с неё безумного взгляда, дрожащей рукой захлопнул книгу и трижды осенил себя знаком Вышнеединого… Часть 4 * * * Поминальная трапеза длилась долго, как и положено, с причитаниями, слезами да негромкими разговорами. Ближе к полуночи женщины потихоньку начали убирать со столов, Оксюта взялась помогать, исподволь наблюдая за ними. Несмотря на то, что старому Свербысю хуже не стало, Валина от горя была сама не своя. Оксюта видела её расширенные, беспокойные глаза, лихорадочный румянец на бледном лице, а когда заговорила с ней, убедилась, что отвечает девушка невпопад. С каждым мигом маронке всё меньше и меньше нравилось происходящее. Чудилось, будто чей-то полуслепой взор шарит по окружающим людям, словно выискивая жертву; казалось, будто натягиваются невидимые поводья, и ощущалась неясная и оттого ещё более пугающая опасность.