– Нет, что ты, – широкая ладонь коснулась её щеки, задержалась на мгновение и безвольно опала. – Наказ дам о почине, а ты будь здесь, сколько пожелаешь. Может, и мне в печали моей легче станет. Завтра поговорим, а сегодня не серчай: хочу побыть опоследние часы с доней моей. Оксюта кивнула: – Я ж всё понимаю, вышечтимый марон. Да облегчит Вышнеединый боль твою. На мгновение показалось, что Крытень еще что-то скажет, но вместо этого он подошёл к дверям, распахнул их и велел: – Гнатий, проводи ясну мароночку и проследи, чтоб ей наилучший покой выделили да ни в чём отказать не смели. Животину её досыта накормить, и починить всё, что напорчено! Да зови сюда штударя этого. Говорить с ним буду. Гнатий кивнул, посторонился, пропуская Оксюту, и не заметил, как чуть приметно нахмурилась девушка: в глазах услужника она увидела то же самое, что и у его хозяина. Словно клубилось в них нечто тёмное, слабо различимое, но от этого не менее опасное. * * * Тума робко топтался на пороге, не смея поднять глаз на сидящего возле гроба мужчину. Затем несмело кашлянул, и марон повернулся к нему. – Здоровьица тебе, вышечтимый, – штударь стянул шапку, поклонился. Неровно остриженные светлые кудри упали ему на лицо. – Значит, ты и есть будущий толкователь Слова Вышнеединого Тума? – Он самый. – Не упомню, чтобы прежде видел тебя, – Крытень поднялся, подошёл к парню, с недоверием разглядывая его. – Чей ты сын? – Не знаю, что и ответствовать, вышечтимый марон. Один я… родных не упомню, сирота с малых лет. – В наших краях бывал? – Так впервые… Крытень схватил его за рубаху, подтянул к себе, недобро сверкнул глазами: – А не лжёшь ли? Говори, откуда доню мою знал? Где был с ней? – Клянусь, отродясь дел с вышечтимыми не имел! – затараторил испуганный штударь. – Я всё ж разуменье имею, к кому соваться не следует. Несколько мгновений марон пристально смотрел на Туму, затем медленно, словно нехотя, разжал пальцы: – Тогда пошто она тебя выбрала, дабы поминал её Словом Вышнеединого? Тума растерянно пожал плечами. Осторожно подошёл к гробу, чувствуя, как предательский страх холодом крутит нутро. Глянул на упокойницу и как можно ровнее ответил: – Откуда ж мне знать? Людям порой такое желается, что и наимудрейший не поймёт, отчего да к чему. – Коли сведаю, что лжёшь… – начал было марон, но тут же тряхнул головой, отгоняя напрасный гнев. – Может, добрыми делами ты славен? Или многосвяточестив? – Кто, я?! – Тума нервно хохотнул и прикрыл рот рукой. – Нет, вышечтимый, ни прилежанием, ни святостью не могу подивить. Наставители говорят, ленив без меры, покуражиться да выпить горазд. Бывало, да простит меня Вышнеединый, к девкам ходил в канун Праздника Удержания. Марон глянул возмущённо, но промолчал. Некоторое время мерил шагами комнату, что-то обдумывая, затем остановился у гроба, поправил в изголовье венок из белых цветов: – Едва почуяла доня моя близость смерти, так попросила: «Пошли в Ученище за штударем Тумой, пусть он молится за меня, грешную» – и более ни слова не сказала. А сегодня успела только шепнуть: «Тума пусть троеночие поминает, только он один ведает…» Что ведает, я уже не услыхал… Буде так. Поминай её Словом Вышнеединого троеночие, Тума. – Не во гнев вышечтимому осмелюсь сказать… Для такого случая не меня – кого-то из умудрённых надо бы. Хоть третьепосвященного – они и собою видны, и навык имеют… – Может, и так. Только я волю дони моей выполнить обещал. Коли она просила тебя, ты троеночие и отслужишь. А я за то награжу тебя изрядно. Ступай, – марон махнул рукой и вновь сел у гроба, глядя на мёртвую. * * * Оксюту приняли со всем почтением, разместили в уютных покоях, из окон которых виднелся сад; нагрели воды, чтобы девушка смогла ополоснуться, а после взялись было накрывать на стол, но маронка покачала головой: – Не в радость одной-то. Если вы не против, я бы с вами поела. Женщины растерялись – как так, вышечтимая да с ними рядом, но перечить не стали. Оксюта рассказала им, что без дела сидеть не приучена – хозяйство, что от кровных родителей осталось, большое, да и у приёмных тоже. Разговор постепенно сладился и зажурчал ручейком. – Вот глаза радуются, на тебя глядючи, ясна маронка. Наша-то приветлива не была. Навроде улыбается, а словно холодом тянет. – Надо же, – удивилась Оксюта. – Сам-то вышечтимый хоть и суровым мне показался, а всё же с душой. – Так-то оно так, – зашептала одна из женщин. – Галия-то, покуда малой была, словно солнышко сияла, а едва мать её к Вышнеединому ушла, так мароночку словно подменил кто. – С постели не вставала, – добавила другая. – Аж на упомин до святого дому не ходила – такая горесть сильная была. – Да и марон наш тоже… Жену любил ох как! – Хватит, растрещоткались! – осадила их самая старшая, Одарёнка. – Нечего в ночи да об ушедших, чтоб не заплутали они на пути к Вышнеединому и назад не вернулись. – По твоим словам так и быть, хозяюшка, – кивнула Оксюта. – А что за узорье дивное на рукотканце вышито? Цветы словно живые… Разговор перешел на вышивку и прочие женские хлопоты. Убирать со стола Оксюте не дали – не по чину, и гостья пошла проведать своего жеребца. Тот обрадовался хозяйке, с удовольствием принял лакомство из её рук. Оксюта долго наглаживала лоснящиеся бока вороного красавца и чему-то задумчиво улыбалась. Выходя из конюшни, девушка едва не столкнулась со старым Свербысем. – Не спится, диду? – приветливо спросила маронка. – Да вот тебя искал, благодарение высказать за подарки. – Пустое, – улыбнулась Оксюта. – Кабы не порча, я б наперво до житины Реколы доехала, а уж на обратном пути сюда завернула. Но Вышнеединый иначе решил. Свербысь тихо вздохнул. – Что-то не так, диду? – насторожилась маронка. – Да всё так, – старик помедлил и вдруг зашептал: – Молчи, да слушай. Езжай отсель, доня, как можешь быстро. Тьма у нас крылья раскрыла, потому не надо тебе, светлой, быть здесь. Как починят повозку, так сразу и едь. Девушка нахмурилась: – Работы там много, диду Свербысь. Не управятся до утра. – Знаю, потому и пришел остеречь, – он отдал ей увесистый полотняный мешочек: – Перед тем, как спать ляжешь, изнутря у порога да под окном погуще насыпь. А его, – старик снял с шеи крученый шнурок и сунул в руку Оксюте, – носи, не снимая, покуда не тронешься в путь. И торопливо ушёл, оставив маронку растерянно глядеть ему вслед. Когда он скрылся из виду, девушка медленно разжала ладонь. В ней лежал деревянный нательный знак Вышнеединого, расписанный обережным узором. Оксюта хмыкнула, убрала его и туго набитый мешочек в кошель и, прячась в тени построек, незамеченной проскользнула к дому мимо собравшихся во дворе мужиков. Те окружили хмурого штударя и наперебой рассказывали ему небылицы про умершую маронку: дескать, столько парней потеряло из-за неё голову и скольким она сердце разбила – не сосчитать. Оксюта только головой покачала – мелют языками, как бабы! – и поднялась в отведённые ей покои. Заперлась изнутри, вытащила мешочек – в нём оказалась калёная соль, пораздумала и, закрыв окно, насыпала соляную дорожку на подоконнике и возле дверей. Сунула дидов оберег под подушку, усмехнулась – глупости-то какие! – и задула свечу. Часть 3 * * * Утро было хмурым: вроде и туч нет, а небо затянуто серой пеленой. Оксюта потёрла лоб: спалось ей плохо, всё время чудилось, будто кто-то скребётся сначала в окно, потом из подпола, а в самую глухую пору начала тихо подрагивать дверь. Глаза при этом открыть не получалось: тело словно налилось изнутри неповоротливой тяжестью. Но в покои так никто и не пробрался, и Оксюта про себя возблагодарила старого Свербыся. На том везение и кончилось: только она собралась надеть на себя обережный знак, как услышала шаги и едва успела спрятать его в рукав. У девки Валины, пришедшей будить гостью, были заплаканные глаза. На участливые расспросы она нехотя рассказала, что ночью удар хватил Свербыся и старик лежит теперь ни жив ни мёртв. – Помрёт, как буду без него? – хлюпала носом Валина. – Он мне заместо дида, бати да мати. – Ох, лихо, – расстроилась Оксюта. – Вчера же здоров был… Погоди, может, ещё всё выправится. Спустившись во двор, они с Валиной пошли в дом к старику. По пути Оксюта выяснила, что починить повозку до завтра никак нельзя, и это известие совсем испортило ей настроение. Свербысь Гусище был бел как снег, едва дышал и, как ни будили его, не просыпался. Рядом с ним сидела одна из женщин, больше для порядка, чем надеясь на то, что старик откроет глаза. – Нешто помочь ему нельзя? – спросила Оксюта. – Кто ж знает? Может, и можно, да как? – Я заради этого всё бы сделала! – Валина вытерла слёзы. Оксюта едва приметно вздрогнула: ей почудился еле уловимый ледяной ветерок, промчавшийся мимо, но обе женщины остались спокойны и маронка только головой покачала, не зная, что думать. Поразмыслив, она взяла в ладони руку старика и шёпотом попросила: – Погоди, диду, не уходи к Вышнеединому, не сироти Валину. Кто ж её сбережет, если не ты… А сама, повинуясь наитию, тайком вложила нательный оберег в его едва тёплую ладонь. Загнула пальцы и порадовалась, когда они не разжались. Даже вроде как дрогнули. Валина снова заплакала. Оксюта обняла её за плечи и вывела прочь.