Полина, как я догадался, раза три улыбнулась маме, кивнула ещё кому-то рядом с ней, так что я даже обернулся, но рядом никого не увидел. Выходило, это она кивнула мне, и я стал ждать, когда она снова обернётся к нам, чтобы кивнуть с улыбкой в ответ. Кинокартина называлась “Весёлые ребята”, и если кто не понимает, про какой фильм я говорю, объясню в двух словах, что это очень весёлая комедия, где много музыки и всё вокруг смешно и радостно. Несмотря на мой дошкольный возраст, я видел его раз пять до войны, хорошо помнил героев — целую кучу музыкантов — и смеялся вместе со всеми, когда было смешно. Но это совершенно не обозначало, что я не захотел бы смотреть это кино ещё, ещё и ещё раз. Потому что смотреть фильмы — было развлечением, несмотря ни на какие повторения. Так и должно же быть! Хорошее в жизни должно обязательно повторяться по многу раз! Раненые дружно смеялись, а когда в фильме наступала недолгая тишина, я слышал откуда-то издалека стоны и тревожные разговоры. Но играла музыка, смеялись артисты, и всё это глушило неудобные звуки. И даже, может, отодвигали от нас всю нашу жизнь. После киносеанса Полина, пожав мне руку, пригласила нас к себе пить чай, и хотя мамочка всячески отнекивалась, нам пришлось довольно скорым шагом достигнуть дома Полины и подняться на второй этаж старинного деревянного сооружения. Сверху он был голубой, с добротной, но с деревянной же крышей и резными наличниками на окнах. Не то, чтоб домик-пряник, но довольно приветливое, добродушное строение. Едва мы стали подниматься на второй этаж, как дверь распахнулась, и трое ребят выскочили навстречу. Они громогласно называли Полину мамой, прыгали ей на шею, хватали её за косу, а она смеялась в ответ им радостным смехом, называя по именам, рассказывая про нас с мамой, подталкивая навстречу им меня, как нового гостя и возможного друга. В комнате, где жила Полина с детьми, у стены, противоположной окнам, стояло пианино, у окна — небольшой столик с книгами и тетрадями, а все остальные стенки были как будто подпёрты железными кроватями. Три из них, правда, оказались небольшими, и только одна взрослая. — Ну вот, — кричала Полина, — знакомьтесь: Люба, Юля, Борис! Кого ещё не хватает! Ивана? Так мы задумали, понимаете! Получится — Люби! По первым буквам-то! Только бы войне конец! И она обнимала самую маленькую, Любу, лет трёх от роду, Юлю, старше на год. Разве что Борис был под стать мне. — Вот так и оставляю их втроём! — говорила Полина маме. — Разве могу я смеяться этим комедиям! У меня кошки скребутся на душе-то. И присмотреть некому! Мы уселись в кружок за квадратный низенький столик, прихлёбывали жидкий чай из разномастных чашек и кружек, и мама просила Полину зайти к нам, чтобы взять всякие мелочи, хоть пару кружек, хоть неновый чайник. Оказывалось, Полина — жена пограничника, он отходил с боями от белорусской границы, писал из госпиталя, но снова умолк. Им помогает военкомат, просто так, без всяких похоронок и других сообщений, она считается женой офицера, а маленькие — её дети. Честно сказать, встреча эта была какой-то мимолётной и ни о чём не говорящей. С Борисом мы даже не начали дружить, просто посмотрели друг на друга и пожали руки, потому что всё время говорили наши мамочки. Мама наутро унесла в госпиталь две неновых чашки, какую-то мою старую, довоенную ещё, одежду, из которой я вырос, но которую можно было бы подогнать для Бориса. И время от времени я стал ходить в госпиталь смотреть бесплатное кино. Тётя Поля всегда передавала мне приветы от Бориса и девочек, но я никогда не видел их на госпитальных сеансах. Моя мамочка объясняла это тем, что это не разрешается, а я — приятное и единственное исключение. Спасибо начмеду Викторову! 16 Но каким же коротким и горьким оказалось это знакомство! В госпитале Полина показывала кино дополнительно к своей работе. А главное место её службы оказалось в самом главном и большом кинотеатре нашего города “Октябрь”. Но ведь нигде зрители не видят киномеханика? В зале одни стены — и из одной светит лучик — вот он и есть это чудесное кино. Борис и его сестрёнки ходили в детсад, поэтому Полина всегда работала в первую смену — остальные киномеханицы и киномеханики понимали это, ведь ей надо бежать за детьми! Но вечером, именно вечером, Полине не с кем было оставить ребят! И она тряслась, рассказывала потом мама, всячески наставляла Бориса, как он должен, самый старший и самый ответственный, вести себя. Быстро убежала тревожная осень, грянула новая зима — мёрзлая и тёмная. В Новый год все мы только и думали, что вот и пробил мой час — осенью в школу, а я уже далеко не маленький — мне стукнуло семь, а в сентябре придёт восемь. Война ломала своим непостоянством. То объявят, что наши наступают. То скажут, что мы вынуждены отступать. Это, конечно, мама переводила сводки Совинформбюро для моего понимания. А самому мне были понятнее отцовские письма: иногда они приходили пулемётной очередью, одно за другим, потом вдруг замолкали и месяца два, если не больше, ничего от него не было. Мама менялась в лице. Мне казалось, она худела без вестей от отца, реже говорила с бабушкой, а со мной и вовсе обходилась редкими репликами: как, мол, вымыл руки, что сказала Варвара Клавдиевна в садике и приходят ли письма от отца дружка моего Димки, артиллеристского офицера? Письма Димке проходили именно что с артиллерийской точностью, чуть ли не в один и тот же день недели, и мамочка, улыбаясь чужому, печалилась своему. Однако дни отлетали, в почтовый ящик падал к нам треугольник от папки, и мамочкино лицо разглаживалось, распрямлялось, она улыбалась даже не себе, а жизни. И вдруг... И вдруг она пришла домой совсем поздно, так поздно, что бабушка, — да и я, — хотели бежать в госпиталь или, если придётся, в милицию, потому что мамы не приходят домой до самой ночи, только если случилась беда. Так и было. Она вошла какая-то изломанная, исплаканная, опустошённая и, не сказав ни слова, только скинув пальтишко, стала долго громыхать рукомойником. Мы предчувствовали беду. Бабушка даже закрыла лицо руками. А я ничего не понимал и не знал, что я должен подумать. Мамочка, наконец, вошла в комнатку, села на краешек стула и бессильным, наверное, до конца издержанным голосом сказала: — Вчера вечером! Когда Полина показывала кино в госпитале! В доме у неё погас свет. Наверное, Борис попытался зажечь керосиновую лампу. Может быть, уронил её, кто знает?.. В общем, сгорели все трое. Соседи не пострадали, но от дома — горелые брёвна. Полина сошла с ума. Её увезла “скорая”. Я слушал этот рассказ, как будто какую-то выдумку. Вот ещё два-три слова, мама рассмеётся и скажет, что, может быть, такое и могло быть, только не в нашем городе и не у наших знакомых, а в каком-то другом случайном месте, далёком от нас и совсем не настоящем. Но мама зачем-то упорно разглядывала меня, смотрела очень строго, будто чего-то от меня ждала, что-то требовала, и меня мутило, было нехорошо от такого меня рассматривания, пусть это даже моя мамочка. — А ты, — спросила она глухим голосом, — можешь зажечь керосиновую лампу? — Да что ты, Миля! — заступилась за меня бабушка. — Зачем это ему? Детям вообще нельзя ничего такого делать. — А вот и нет! — не воскликнула, а твёрдо и упрямо проговорила мама. — Ну-ка, — велела мне, — принеси эту лампу. И я встал, будто заворожённый, подошёл к широкому подоконнику и осторожно перенёс на стол эту лампу. Конечно, я не зажигал её никогда. Но сто раз видел, как это делается. — Достань стекло, — сказала мама и не двинулась с места, пока я это не сделал. — Чуть выкрути фитиль! Я уж старался не глядеть на бабушку. И так знаю, что она просто дрожит и, пусть безгласно, но запрещает маме делать то, что она делает. — Возьми спичку и осторожно чиркни. Я чиркнул и поднёс огонёк к фитилю, он охотно и даже приветливо вспыхнул. Отключившись от мамочкиных слов, будто убавив звук в нашем репродукторе, я взял стекло и аккуратно вставил его в лампу. Потом прибавил фитиля, чтобы стало поярче. Обтёр руки о штаны, обернулся к ней, но она быстро встала и ушла за перегородку, а бабушка перекрестилась и прошептала мне: — Зови меня, когда я есть. Говори маме! А сам!.. А сам!.. — А сам, — громко сказала мамочка из-за перегородки, — будь... будь... Она так и не договорила, каким мне надо быть, если зажигаю лампу. 17 Чем старше я становился и чем дальше в прошлое отходила эта печаль, тем чаще я ловил себя на мысли, что мамочка моя крепко жалеет о том киносеансе в госпитале, после которого мы пошли к Полине. Ей хотелось бы, догадывался я, — будто киномеханику, — вырезать из целлулоидной ленты жизни всю эту встречу! Острыми ножницами! Чтобы её не было в моей памяти. И, наверное, её тоже. Не говоря друг другу ни слова, ни я, ни, оказывается, мама никогда не ходили по той улочке, вернее, по тому кварталу этой улочки, где стоял когда-то резной домик. Когда пройдёт время, закончится война, вернётся отец, а я закончу четвёртый класс, она не мне даже, а отцу, вспоминая, как мы жили в войну, скажет про детей Полины: — Их похоронили в закрытых гробиках. Но до этого мы с мамочкой всё-таки Полину увидели. Было воскресенье, мы отправились на рынок, чтобы купить чего-нибудь съестного — и зачем я увязался с мамочкой, одному Богу известно. Впрочем, может, для того и увязался, чтоб это увидеть. Мы шли по рынку, по слякоти его весенней. Отвратительное, но нужное — куда денешься? — это место, где люди продают и покупают еду и одежду, чтобы быть сытыми и одетыми, считай, самое что ни на есть место во имя жизни. Но какой же неприветливой гляделась тут эта жизнь. И в этот миг точно из-под земли перед нами явилась женщина. Волосы её были короткими, торчали кучками, тряпица на голове свалялась в грязный клок, а вместо пальто на женщине висела урезанная, снизу изношенная шинель. Она остановилась перед нами, молча протянув руку, а мамочка выдохнула: — Полина! Я сжался, вглядываясь в эту бродяжку. Но ничего от Полины в ней не увидел. Может, глаза только — да разве же я мальчонкой вглядывался в глаза взрослых женщин? Полина не откликнулась на мамино восклицание — смотрела равнодушно, пусто, слегка покачиваясь: стоял полдень, а она была уже хороша. — Полина! — снова воскликнула мама. — Ты меня узнаешь? Казалось, она глухая, ничего не слышит вообще, потому что ничего в ней не шелохнулось. Она снова протянула руку, и тогда мама сунула ей бумажку — нерешительно, не зная и в самом деле, что делает. Мы обошли ту женщину с двух сторон и, оборачиваясь, глядя на спину её, двинулись дальше. Больше я не встречал её. Мама тоже. Потом настало время, когда я нарочно пошёл по улочке, где был когда-то сгоревший голубой дом. Там лежали чёрные брёвна. Они проросли крапивой. Высокие такие охвостья.