Дяденька выжидательно повел губами и сказал: — Ты чей же? Вроде бы Прониных. Наверняка. И Сережка бросился назад, за вагоны, а вечером, не помня себя от радости и испуга, умчался на товарном, вцепившись в холодное железо. Два дня он промаялся в дороге, голодный, грязный, ожидающий, а на третий день его ссадил грозный охранник. Какой-то усатый дяденька взял за руку и повел от пыльного поезда. Сон все эти дни был тревожный и шаткий. Над Сережкой покачивались звезды, далекие и редкие. Булкой плыл месяц. Под вагоном гулко грохотали колеса. Но каждый раз ко вчерашнему сну прибавлялась частичка нового, только что увиденного мира. Сережка проснулся. В комнате так же чистенько стукали часы. Под столом дремала собака, изредка отщелкиваясь зубами от мух. Егора Ивановича не было. Сережка потрогал то место, где спал Егор Иванович, — оно было холодное. «Ушел, поди, давно и дверь запер». Он прошелся босыми ногами по комнате. Собака обрадованно увязалась за ним. В чуть притворенную дверь Сережка увидал Егора Ивановича. Он колол дрова, на его потной спине перекатывались мускулы. — Дяденька, а я встал, — высунув наружу голову, проговорил Сережка. — Вот и хорошо. Сейчас пойдем за водой. Они взяли по ведру и пошли по тропинке, сожженной солнцем. Сережка так и не знал, где оно — море. Не знал, что это за полустанок, на котором кончилась его мечта. — Дяденька, а где море? Далеко? — Рукой подать. Четыре версты. Егор Иванович шагал, точно стремился вдавить сапоги в землю, крепко и крупно. Воду таскали в бак, стоявший в сенях. У Сережки затекли руки, он дышал отрывисто, а Егор Иванович все так же тяжело переставлял ноги, гремел цепью, завязывая ведро, и Сережка смотрел, как оно, качаясь, поднималось наверх с ледяной испариной колодезной воды. Когда уже в глазах Сережки пошли красные круги, Егор Иванович сел на бревно, скрутил цигарку и, выдохнув дымок, сказал: — Все. Перво-наперво. Грехи-то высказывать будешь? Или опять молчком, бочком. Сбежишь? — Нет. Скажу. — Пойдем в дом. Завели самовар, пузатый и тусклый. Он запел огнем, потрескивая лучиной. Сережка, усевшись на пол и обняв собаку, начал рассказывать Егору Ивановичу свою нехитрую, бойкую жизнь… Чаю Егор Иванович завсегда пил много; до капелек пота на лбу, покрякивая и отдуваясь от удовольствия. — Ты, Сережка, не знаешь, как пить чай надо. Тут у меня сосед Имам жил. Вот мы с ним сядем за самовар, губы выпустим и айда хлестать. Аж локти вспотеют. Веселым ходом шли часы, а под ними, на столе, улыбалась женщина. Егор Иванович снял сапоги, подкинул Сережку под потолок. Собака взвизгнула, путаясь в ногах. Они вышли на солнце. Земля жгла ступни. Редкий кустарник тянулся вдоль тропы. — Мы, дядя Егор, куда? — К морю. Они шли легко и быстро. Какой-то едва уловимый гул висел в воздухе. Сережка от нетерпения подпрыгивал, забегал вперед. Море выкатилось навстречу неожиданно, поблескивая гребешками зеленых волн. Море… Сережка мог задохнуться от этого слова, воздуха и восторга. — Вот оно. Гляди и дыши. Егор Иванович опустился на гальку и закурил. Но Сережка вдруг испугался нескончаемого простора и, даже как-то весь подобравшись, как к огню рукой, приближался к нему. А море ласкалось, зазывало. И Сережка, обернувшись к Егору Ивановичу, весело показал ему зубы и начал торопливо сдергивать штаны. Он с шумом и с гиком, с размаху, не глядя, кинулся головой в море. Собака понюхала гальку и, тоненько взвизгивая, помчалась вдоль берега. Егор Иванович курил и всматривался далеко-далеко. Когда мокрый Сережка улегся рядом, раскинув руки, он проговорил: — Я, брат, часто сюда хожу. Вспоминаю. Молчали, слушая шорох набегающей воды. Море будто тоже вслушивалось во что-то, огромное и спокойное. — Теперь до дому. Мне в ночь заступать. Чуток поспать надо. — А ты кто, дядя Егор? — спросил Сережка. — Обходчик. Рельсы выстукиваю. …Вечером, усевшись к свету, Сережка писал письмо матери. Егор Иванович ходил по комнате, заглядывал через Сережкино плечо и улыбался. Ему казалось, что в доме стало уютней. «Мама! — писал Сережка. — Я у дяди Егора. Я видел взаправдашнее море. Приезжай к нам. Мы будем рады. Ты, поди, плачешь от папки. Приезжай, мама. Сережка». Он заснул, уронив голову на письмо. Егор Иванович перенес его в постель. У кровати лежала собака, опустив мордочку на Сережкины ботинки. За окном осыпалась звездами ночь. На стене стукали часы. Егор Иванович постоял около Сережки, глядя на улыбающуюся с портрета женщину, провел ладонью по широкому лицу, засветил фонарь, надвинул на лоб фуражку и, улыбаясь невесть чему, вышел в ночь. МЕДАЛЬ С ДЫРКОЙ Скучно Ленке. Сидит в уголке дивана, перелистывает книгу, шепчет: Красным полымем Заря вспыхнула; По лицу земли Туман стелется… Ух, как хорошо, звонко, складно, будто ветер бежит по траве, легонько, мягко. А за окном вечер, точно кто-то чернилами залил стекла и, если прижаться к подоконнику, то увидишь только клен в сугробе, сквозь голые ветки — звезды и больше ничего. Черно в саду. А клен похож на оленя. Стучит рогами в окно. Погаси свет — олень уйдет. Пугливый. Света боится. Вот если б вправду был олень, приходил бы каждый вечер и глядел в окно на Ленку большими глазами. Можно было б разговаривать с ним, сахаром кормить из форточки. Ленка достает из ящика старые желтые письма, медаль с дыркой и погоны и сидит над ними, маленькая, с острыми косичками, перекладывает письма, сдувает с них пыль и не смеется. Она не читает письма. Она их знает наизусть. Она просто держит их в руках. Если б был отец, они бы сейчас пили чай с пряниками, и Ленка бы смеялась, и мама сидела за столом, и папиросами в доме пахло. Отец любил петь. Закидывал большую голову, светлел лицом и пел громко, свободно и красиво. Он был высокий и черный. Ленка помнит, как они сидели на диване и грызли сухари, а в комнате было темно и вовсе не страшно. Потом отец чинил пробки, а Ленка держала свечу, и с нее капал стеарин чистыми горячими каплями. Утром в воскресенье они ездили на тряском трамвае в зоопарк, и отец ей показал оленя. И все. А потом… потом были письма, медаль с дыркой и погоны. На вешалке висит отцовское пальто, старенькое, мятое, с глубокими карманами и длинными рукавами. От него слабо пахнет нафталином и отцом… Старое пальто. И медаль тусклая, и на ней танк. Ленка прячет письма и опять подходит к окну, вглядывается в темноту, вслушивается. Вдруг вздрагивает и летит к двери. — Мама! — кричит Ленка, окунается в холодный мех шубы, вдыхает запах мороза. — А я все сидела и ждала. От тебя зимой пахнет. Раздевается мать. От растаявшего снега в волосах искры и на шубе мелкие капли.