— Сказывают, на ту весну Волга сюда придет. Большая вода будет… — Зубы выпадут, — говорит Лизка и светлеет лицом. Над лугами висят низкие, крупные звезды. Кажется, подпрыгни — и забьется в ладони звезда. — Айда покажу звезду в колодце. Плавает, ей-богу. Идут они от озера. Рука в руке. Мучит Петька гармонь, чудеса выделывая, то плясом, то грустью рассыпаясь в колдовской тишине деревни. МОРЕ Это был грязный, лохматый мальчишка. Он шумно шмыгал носом, сопел, держась за широкую руку Егора Ивановича, шагал, думая невесть о чем. Он не оглядывался. Паровоз выдохнул пар, потоптался на месте и, уже забыв о мальчугане, весело побежал, перебирая колесами. По небу шли облака светлыми полосами. Низкие рощи, припадая к земле, будто вползали на бугор. Когда дошли до кривой сосны, мальчуган рванулся назад, где еще гудели рельсы, но Егор Иванович сжал пальцы и сузил глаза. Дальше шли молча, тяжело. «Сбегу… сбегу…» — далеко и потерянно выбивали колеса. «Куда?.. Куда?..» — выговаривали тупоносые пыльные сапоги Егора Ивановича. На двери висел ржавый замок, и откуда-то снизу, из щели, лаяла собака. Егор Иванович, позвякивая ключами, вытер ноги о холстину и скупо бросил: — Дочисту протри пятки… Мальчуган осмотрел ботинки и покорно заскреб ими о влажную холстину. Только в сенях, закинув крючок на дверь, Егор Иванович выпустил мальчишечью руку и высморкался. В комнате чистенько отстукивали часы. На столе стоял портрет круглолицей улыбающейся женщины. — Как звать? — Сережкой. — Поначалу откушаем. Егор Иванович жирно намазал маслом ломоть хлеба и протянул Сережке. Собака облизнулась и выжидательно вытянула тонкую мордочку. Чай пили долго и старательно. Егор Иванович глядел только в блюдце, щедро опуская усы в чай. «Сбегу… сбегу…» — ровно стучали часы. «Куда?.. Куда?.. — кричал яростно петух за стенкой. Когда кончили с чаепитием, Егор Иванович отер ладонью усы и сказал: — Теперь выкладывай, как есть. Перво-наперво запомни — все зараз. С минуту помолчали и слышно было, как лижется под столом собака. — Говорить не буду. Сбегу. Мальчуган мял под столом штанину и не глядел на Егора Ивановича. — Спал ночь-то? — Спал. — Врешь. Трусил… Егор Иванович подошел к низенькой кровати, откинул одеяло, потер руки, вернулся к столу и начал медленно расстегивать Сережкину рубаху. — Помойся. Чтоб скрипело. Рожа-то вон… Тьфу! Сережка намывался. От горячей воды захватывало дух, а Егор Иванович лил и лил на спину из ковша и, казалось, не будет конца злой воде и его молчанию. Потом жестко заходило полотенце по плечам и волосам Сережки. Кожа покраснела и, странно, — на душе полегчало, посветлело и, подняв лицо, он боязливо глянул на Егора Ивановича. — Скидывай штаны и вымывай дальше. Опустив занавеску. Егор Иванович ушел в глубину комнаты, а Сережка, озорно вытянув губы, уселся в корыто и заработал мочалкой. Прямо, напротив, в стекло клевался воробей, косясь быстрым глазком на Сережку, словно говоря: «А я вот грязный и лохматый. И мне наплевать на все…» Сережка слышал, как Егор Иванович открывал сундук, гремел крышкой. Потом он появился из-за занавески все такой же медлительный, тяжелый и положил на табурет брюки, ботинки, рубаху. — Наденешь это. Перво-наперво… — Махнул рукой и пошел запирать сундук. Ночь выдалась беспокойная и черная. Сережка просыпался, глядел в окно, где хороводились звезды, и снова засыпал. Ему казалось, что кровать крошится колесами, трясется. Он открывал глаза и вслушивался. Было пусто и тихо. Егор Иванович куда-то уходил, засветив фонарь. Возвращался и ложился рядом. Сережке чудилось, что он смотрел на него в темноте и гладил вихры. Но сон летел, как поезд, стремительно и жутко. И видел он, как мать в корыте выжимала белье, и вода в корыте была синяя, а глаза матери голубые. Сам Сережка сидел у окна и рисовал корабли, море и солнце. Корабли получались неважные, море тоже. А Сережка любил море, хотя и не видел его никогда. Мать сложила белье в таз и вышла в палисадник. Отец каждый вечер приходил навеселе и нехорошо улыбался. Сережка юркал мимо него в дверь и мчался к озеру. Глядел в воду, где золотыми точками плавали отраженные звезды. «Вырасту, вырасту…» — говорил он про себя, угрожающе и яростно. Но знал, что это будет не скоро — быстрее озерцо высохнет. Он ждал, пока отец уляжется спать и мать прибежит к нему, Сережке, часто заплаканная и добрая. Они брались за руки и шли к дому. Тихо пили молоко на кухне. И Сережка залезал на сеновал и слушал, как натужно кричат в озерце лягушки. Где-то далеко вскрикивал паровоз, и снова наплывала тишь с беспечными вздохами лягушек. Сон тянулся долго и чутко. Сережка как бы разом оказывался в трех местах: на сеновале, в вагоне и в кровати Егора Ивановича. Отец служил на паровозе, иногда уезжал на несколько дней, тогда Сережка с матерью частенько ходили в лес. Она веселела и даже молодела, легко взбегала на пригорок, улыбалась солнцу. Глаза ее горели. Сережка видел, как мать нагибалась к ключу, где перекатывались мелкие камешки, — в воде покачивалась ее улыбка. Сон внезапно обрывался, и начинался другой сон. Сережка сидел у окна и рисовал море. Этот сон впитал в себя всю его жизнь. Отец явился трезвый и важный и сказал: — Теперь, Дашенька, отдохнем. С питьем покончено. Взял отпуск. Потом заступаю на тепловоз. Он усадил Сережку на колени. — Да и ты, гляди, какой вырос. Моряком хочешь быть? — Ага… — обрадовался Сережка. — Взаправдашнее море хочу увидеть. — Ну-ну… — промычал отец. Он пригладил жиденькие седеющие волосы, насупился и так же важно вынес курам пшена, попробовал даже запеть, но внезапно оборвал песню и направился к соседу. Прошел час. Сережка глядел на корабли, но они никуда не плыли, а, жалко выставив длинные трубы, тонули. С улицы ворвалась ругань, и отец встал на пороге. Волосы упали ему на брови. Он был страшен с блуждающими мутными глазами. — Покажь рисовальню. Двигая щеками, он рассматривал, как свою пятерню, рисунок и крепко держал Сережку за плечо. На его пальцах росли редкие черные волосы. — Ишь. Мо-оре. Худо тебе здесь… Ишь худо-ожник. Он сильно, сам не зная за что, побил Сережку, отхлестал по щекам — они вспыхнули жарко. И Сережке показалось, что он весь здесь сгорел, вместе с землей и морем, нарисованным на тетрадном листке. Сережка в который уже раз видел этот сон и будто всегда заново чувствовал на себе сильную, пьяную руку отца. Мать, вытирая его лицо, увела на сеновал. Он плакал и шептал в материнскую кофту: — Сбежим, мамка… хоть куда… сбежим. К ночи Сережку забила лихорадка. В доме спали, и только в сарае сонно мычала корова. В сене шуршали мыши. Воздух был горяч и душен. А через день он сбежал, как есть: в брюках, стянутых стершимся ремешком, и рубахе. На станции, пересилив страх, подошел к дяденьке в фуражке и спросил: — В какую сторону море?..