— Как вас зовут? — неожиданно спросил я. — Инга, — тихонько пропел голосок. — Мне вслед за вами делали операцию. От косоглазия. Я видела вас. Вы не плакали. Вы Родя? Да? — Да. — Я вас буду на «ты» звать. — Да, — машинально повторял я. — Я знаю один страшный секрет. Вам… тебе завтра снимут повязку. Я слышала, как говорила Люда. Моих пальцев коснулась ее рука. — Ты будешь видеть. Тебе нужно видеть. Ночью, во сне, я слышал, как этот тоненький голосок твердил одни и те же слова: — Ты будешь видеть. Ты должен видеть. Слова менялись местами: «видеть будешь», «видеть должен». Я часто просыпался. Ветер дышал в окна. Дождя не было. Утром я поднялся тревожный, ожидающий. Саня говорил с Людой. С тех пор, как ему удалили глаз, он лишь изредка поднимался с постели, скрипел пружиной и ждал девушку с простым именем Тоня. Но она не приходила. Сначала он каждое утро расспрашивал Люду о передачах, диктовал ей письма, ищущими пальцами будто разглаживал строчки, приговаривал: — Пусть прочитает. Мне легче станет. — Но вдруг разрывал бумагу. А утром, отчаявшись, снова коротко спрашивал: — Нет?.. — Будет, Санечка, успокойся, — всегда одинаково отвечала Люда. Стук каблуков двинулся ко мне. — Ну, герой, сегодня глядеть будем. Ты часто говорил об осени, вот и увидишь ее. Я взял Люду за руку, и мы пошли. Меня бил озноб. Я шел, как в тумане, в забытьи. Мне сняли повязку. Я видел! Только все было будто обернуто слюдой. Я испугался, закрыл глаза. — Смелее. Открой глаза пошире. Еще, еще… Слюду откинули — мир ожил. Все ярче, четче, настойчивей он распахивался передо мной. Я уже стоял у окна. Я видел улицу, листья, летящие по мостовой, и быстрых прохожих. Увидел капли, крупно и редко падающие на подоконник. Я видел Люду. Конечно, она похожа на Марту. Я вернулся к креслу и вдруг почувствовал усталость. — Спасибо, доктор, — сказал я. — Э, нет. Мы сейчас снова забинтуем. Постепенность всегда хороша. Мне снова забинтовали глаза. За дверью Инга взяла мою руку: — Я говорила. Я говорила. — Потом, чуть помедлив, добавила: — А меня сегодня выписывают. — Меня тоже скоро выпишут, — громко сказал я, и мне стало так хорошо от маленькой ладони Инги, что я покраснел. В палате меня расцеловал Саня. — Везучий ты, малец. Ох и везучий. И столько искреннего отчаяния было в его голосе, что я погасил вспыхнувшую радость и сказал: — Может, еще плохо будет. Я хотел остаться с Саней в мире звуков и ожидания. Я не хотел покидать его. Люда вошла за мной следом, она внесла запах цветов. — Вот тебе, Родя, цветы. Ты молодец. ВЫСТРАДАННАЯ РАДОСТЬ Утро. Солнце заполнило комнату. Я медленно просыпался. Звенело стекло. В комнате висел какой-то необыкновенный шум улицы, города. Я услышал вскрик и голос Марты: — Победа, Родька… Победа! Как мы ждали этого слова, как мы хотели его услышать! Победа… Даже тогда, когда она была далека, непостижимо далека, когда приходили тревожные вести с фронта, мы верили в нее, как верят в утро после долгой зимней ночи. Мы тоже сжимали кулаки и прятали слезы. Мы тоже были бойцами, маленькими, не очень сильными, и не наша вина, что мы — всего-навсего мальчишки, жадные до выдумки и озорства. Мы узнали цену этого короткого, желанного слова — победа. Столько раз мы загадывали ее наперед, и после каждого раза она казалась близкой, громадной, как небо. Пусть не мы — наши отцы падали на развороченную землю, унося навсегда в глазах отраженье мирных облаков родного неба, мы оставались, как завещанье, как их дыханье, их жизнь. Многие отцы не вернулись. Пустой стул остался дома, пустая тарелка, пусто стало в рабочем кабинете отца. Вместо слова «папа» — осталось «отец». И почему-то тяжело было произнести такое обыкновенное, выученное с рожденья: папа… Папа… Теперь даже очень хочется выдохнуть ночью слово, что часто слышишь из уст мальчишьих. О, тогда я так мало знал, таращил на солнце глаза, — я знал, что на ночь расскажут сказку, а после — сон, как мамина ласка. Я знал, что война — это сабля из жести, не горькие слезы последней вести,