Стеклянная песня дождя ворвалась в окно, и Марта поднесла к моим губам мокрый кленовый лист. От него пахнуло свежей землей. — Марта, а Сенька приходил? — Он тебе книги принес. Чудак. Ты еще начитаешься. «Алые паруса» Грина. Марта ушла в клинику. Я остро вслушивался в дождь, а мама сидела в изголовье и часто поправляла одеяло. Прошел час, а может быть и два. Я разучился считать время. День и ночь — они разнились одним мазком: просто на синюю скатерть с белыми разводами опрокидывали громадную чашу чернил. Когда Марта вернулась, мама отделилась от постели и зашуршала бумагой, потом охнула, но тут же сильно заговорила: — Все хорошо. Тебя будет смотреть профессор. И рентген хороший. А сейчас чай вскипятим и покушаем. Я остался один. В кухне говорили мама и Марта. Я услышал незнакомые слова: инородное тело. Это звучало непонятно и страшно. Профессор сильными пальцами открывал глаза и спрашивал зачем-то, сколько мне лет. За меня отвечала мама, она волновалась и держала меня за плечо. — Посмотрим глазное дно… Ждать рискованно. Завтра операция, — профессор говорил приятно и доверчиво. Наверное, он был седенький и в белом халате. Я поцеловал маму, хотел сказать: «Я сильный, за меня бояться не надо», но смолчал, надел длинный широкополый халат и, шлепая тапочками, пошел по коридору. На моем плече лежала рука профессора. — Определите мальчика… Судя по слегка зазвеневшему стеклу, мы остановились у двери палаты. Теперь я уже попал в женские ласковые руки, они пробежали по моему телу, разгладили складки халата. — Как зовут тебя? — Родион. Родя… — Вот и хорошо. Меня Люда. Ее голос журчал тихо и медленно. — Вы, наверное, похожи на Марту? — А кто такая Марта? — Сестра моя… — Да. Впрочем… Да, я похожа на всех. Сейчас на Марту. Вот твоя койка. Отдохни. Я скоро приду. Где-то подле меня шел разговор. — Новенький… Нас, значит, трое стало. Так ты, Саня, ждешь? — Жду. — А не придет, тогда что? — Ждать буду. — Пока не помрешь, да? — Ждать буду, — упрямо крепился Саня. Я попробовал их представить, нарисовать. Саня получался обязательно рыжим, а другой, с хитреньким голосом, казался черным и маленьким. — А она красивая? — Да, таких ты не видел. — Видывал. Была такая, может покрасивше. Стало тихо. Я скрипнул пружиной постели и закрылся по бинты одеялом. Оно кололо кожу. Я решил заснуть, но подкралась навязчивая мысль — «А вдруг так и останусь слепым. Вдруг…» На другой день утром меня усадили в кресло. Рядом был Саня. Острым коленом я чувствовал его ногу — она вздрагивала. Григорий Павлович — тот, что чудился мне черным и маленьким, уходя в операционную, проговорил: — А ты жди, Саня, — то ли продолжая вчерашний разговор, то ли так, бодря и себя и Саню. Люда сидела около нас. Она держала мою руку и больно нажимала ногтем. — Люда, может быть, мне что-нибудь передавали, а вы забыли. Вам нельзя забывать, — Саня задвигался и добавил: — Вспомните? — Санечка, да разве я забуду? Я же знаю, что ты ждешь. Люда рассказывала о цвете неба, о листьях, всеми силами стараясь отвлечь наши мысли от операции. Григория Павловича пронесли на носилках в палату, он стонал. Когда я входил в операционную, за спиной раздался шепот: — Удалили… И голос профессора: — Постарше! Я вернулся назад. Люда увела Саню… Пришла и моя очередь. Надо мной звякали инструменты и далеко-далеко шуршали, как пергаментная бумага, голоса. Я напрягал последние силы, чтобы не закричать от боли. Я потерял сознание и очнулся лишь в палате. У постели сидела мама и кому-то быстро говорила: — Я бегу по горе и чувствую, волосы поднимаются. Думаю, войду и огорошат — «удалили». Спасибо вам. Она пощупала мой пульс. Я пошевелил рукой и сказал: — Я буду видеть, правда? «Мама, наверное, похудела. А где-то теперь Сенька», — думал я. Здесь, на громадном расстоянии от света, я почувствовал себя пылинкой и затосковал, как птица, запрятанная в клетку, о большом просторе. Я видел однажды, как сосед-охотник принес в дом сокола и посадил его в клетку. Сокол быстро двигал головой, удивляясь потолку и стенам, оклеенным обоями. Он бил крыльями, точно боялся, что разучится летать, и через три дня умер, бессильно раскинув крылья и сомкнув клюв. Он не мог жить без свистящей силы ветра. Шли дни. Я уже двигался, правда на ощупь по коридору, выходил в зал, садился за стол, находил пальцами газеты, журналы и думал невесть о чем. Кто-то раз я услышал голос: — Хотите я почитаю? — Да. У девочки был тоненький голос, и мне казалось, что он вот-вот сорвется. — А что вам почитать? — Все равно. Лучше стихи. Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна… — Это кто? — Пушкин… Мне стало грустно. Ничего не сказав, я ушел в палату. Лег на постель и слушал, как по стеклу хлестал дождь, слушал долго и напряженно, пытаясь по звукам представить картину осени. К вечеру я снова вышел в зал, и снова тот же тоненький голосок спросил: — Вы почему ушли? — Так, скучно стало. Почитайте снова, — ответил я. Девочка читала об осени. О, эта осень была вовсе не похожа на осень, нарисованную моим воображением.