— Мама велела. — Родька, кто это? — спросил Мишель. — Сам не знаю. — Вот те раз, — протянул Сенька. Мы унесли кровати. И когда, втащив их в школу и поставив рядом с дядей Пантелеем, передохнули, я увидел, что Сенька опять глядит в угол, где сладко дремала кошка. Домой возвращались тихо. Когда спустились в подвал к Сеньке, тетя Ксения сидела у печки, и губы ее, и без того пухлые, на этот раз еще больше вспухли. Вика разжигала печь и молчала. Я развернул сверток. На газете лежала волшебная белая булка — такие мы ели до войны. — Булка, — вытянул губы Мишель. — Откуда? — спросила тетя Ксения. Сенька сбивчиво рассказал о незнакомой женщине, а сам посматривал на мать. — Мы ее съедим, — сказал я. — Как пить дать, съедим, — подтвердил Сенька. Тетя Ксения разрезала булку на равные части, и мы медленно начали есть. — Домой пора, — тихо сказала Вика. Она завернула половину своей доли в газету и накинула на плечи телогрейку. Что-то тревожное было в ее голосе. Мы снова окунулись в снег. А когда отошли в глубь двора, Вика остановилась и будто хлестнула по щекам: — У Сеньки отца убили. Мы, понуря головы, разошлись по домам. Сенькин отец, усатый и всегда с трубкой, стоял в моих глазах. Я неожиданно и просто вдруг вспомнил. Ну, конечно, она. Вспомнил двух женщин у ворот и синий конверт. ИСКРА Эту игру мы называли «Камень о камень». Отбирали круглые, с кулак, булыжники и шли в сад, где властно вышагивал петух, а вокруг него на тонких лапах суетились и клевали землю куры, безразличные и хохлатые, хозяйски выискивая гусениц. Сенька врывался в их маленькую жизнь, и они рассыпались по воздуху, обиженно били бесполезными крыльями за сараем, точно шепчась о чем-то своем, курином. Начиналась игра. Мой булыжник лежал в расчерченном кругу, а Сенька, закинув за спину руку и щуря глаз, пускал свой камень от стены сарая. Если камень ударял о мой булыжник и откатывался к забору, я подставлял Сеньке спину и, кряхтя, тащил его вокруг сада. Потом мы менялись местами. Я шел к сараю и норовил высечь искру из Сенькиного булыжника. Но он был хитрее и метче: моя спина покрывалась жарким потом, а Сенькино лицо сияло. Однажды Сенька вытащил из кармана два поблескивающих битка и сказал: — Нашел в кладовке. Будем играть ими. Попадешь — три раза вокруг сада. Понял? — Понял… Засучив рукав, я примерился и выкинул вперед руку. Биток прошуршал по траве и, сияя боками, покатился мимо Сеньки. — Во гляди, как надо! Сенька поплевал на ладонь и встал, спружинив колени. — Кидаю. — Давай. Битки ударились, что-то блеснуло и вонзилось в глаз. Я вытащил быстро платок, вытер глаз и увидел кровь. Другой глаз мама давно уже по вечерам мазала мазью и закапывала в него из желтой пипетки. Им я видел очень слабо, только тени и солнце. Я, судорожно расширив веки, вглядывался в то место, где стоял Сенька, но там ветвилось рыжее дерево, а за ним разбегались лохматые кусты. В самое ухо ударил голос Сеньки: — Ты чего?.. — Погоди. Я не вижу, Сенька. Мать мне даст. Ослеп, Сенька! — закричал я и, вцепившись ему в плечо, изо всех сил старался разглядеть его. — Родька, пойдем. Водой вымоем. Земля попала. Как я хотел видеть! Я не знал, пот ли струился по лицу, слезы ли, а может быть и кровь. Сенька плескал в глаза водой, я растирал пальцами воду, но проклятая пустота заполнила мир, и остался в нем только Сенькин голос, шум воды, бьющей из крана, и рыжий свет. — Ты держись за меня, будто просто идем. У меня что-то дома есть. Еще вымоем. Казалось, я погрузился в большой бак с мутными стенками, и где-то далеко надо мной звенели голоса. И только когда я опустился на Сенькину постель и зарылся лицом в подушку, я снова услышал тот же крадущийся голос Сеньки. — Сейчас. Где-то здесь должно быть. Я перевернулся на спину. Мне стало безразлично все. Я слышал, как Сенька звякал бутылками, шуршал бумагой и дышал так, словно ему не хватало воздуха. И когда его ледяная рука коснулась моей щеки и веки мягко ощупала вата, влажная и приятная, мне стало на секунду легче, и теплый запах валерьянки сладко растаял во рту. — Ты чего? Не поможет, Сенька. Это же валерьянка. Мать ее пьет от сердца. — А моя от всего. Ты не противься. Надо, значит надо. — Он легонько водил по глазу. Мне и впрямь подумалось, что поможет, и я даже улыбнулся. — Попробуй, погляди. Может, хоть что-то увидишь. Я открыл глаза, и мне стало жутко от толпящихся теней, но одна тень двигалась и, наверное, это был Сенька. — Все, Сенька, выбрось вату. Я не вижу. Меня взяла злость. Я поднялся и пошел к двери, но дверь оказалось Сенькой, и мы, встретившись руками, больно сжали пальцы. — Укрываться попусту. Мать все ровно узнает. Пойду я. Ты только молчи, я сам скажу. Тебя заругают. Сенька гладил мой рукав и молчал… Я открыл дверь и, выжав из губ улыбку, проговорил, не слыша себя и не видя никого: — Я, мама. Мне в глаз что-то попало. Мама! В комнате зазвенело стекло. Мама вскрикнула и, схватив меня в охапку, понесла к постели, зачем-то сбросила ботинки, укрыла одеялом, повторяя: — Что же… Что же… Беда ты моя. Ты видишь меня? — Вижу, мама. Ты в синей кофте. Это пройдет. Мир крутился, как колесо, и какой-то внутренний глухой голос вплетался в стук сердца: — Ты мужчина. Ты мужчина… Я даже будто слышал голос отца. СВЕТ В ЗРАЧКЕ Как-то странно, разом изменился мир — в нем погасли краски, и он превратился в плавающие звуки. Я слышал тишину. Она дышала горячим маминым дыханием. Еще вчера я был глух, я не знал тишины и думал, что она появляется, если заткнуть ватой уши. Но тишина жила рядом, в шорохе часовых стрелок и сбивчивой поступи сердца. Я много потерял, но и многое обрел. Я научился слушать себя. Я лежал в постели. Весь дом ожидал результатов рентгена. — Марта, как на дворе? — спросил я. — Все так же. Ветер сегодня, Родя. Дождь.