— Не дам! — кричу я и лечу в пустоту… Как мы добрались, я не помню. Кто-то подымал на руки, тер виски. Очнулся я уже в палате. На стеклах, собранные в складки, желтели занавески. Был вечер. Светила ярко лампа. У постели сидели мама, Мишель и Марта. ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА Хлеб выдавали по карточкам. Мама резала его тонкими ломтиками, слегка посыпала солью и укладывала на тарелку. Марта приносила с кухни сковородку жареной картошки, и мы усаживались за стол, бодро стуча ложками. Мама скрывала то, что картошка жарилась на рыбьем жире, а мы с Мартой ни о чем не спрашивали и усердно показывали, что обед вкусен. Но вскоре кончился и рыбий жир, и на столе задымилась в прокопченной кастрюле картошка «в мундире», обжигающая и рассыпчатая. Мне тогда казалось — нет ничего на свете, кроме черного хлеба, соли и картошки. Это вечное «я хочу есть», сверлящее мозг, осталось жутким желанием. Я вышел во двор, после больницы я слегка прихрамывал. У нас была договоренность с Сенькой помочь его матери тете Ксении сгребать снег. У ворот с большой деревянной лопатой стоял Сенька. — Ты чего же? Спал никак? Мы уже сани отправили. Бери лопату в сарае, в углу. Когда вернулись сани, из них, смеясь, вывалились в снег Мишель и Вика. Мишель без очков щурил глаза и хлопал варежками друг о дружку. От лошади шел пар. Мы весело накидывали в сани снег. Вика, раскрасневшаяся и довольная, двигалась рядом с Сенькой, смешно вздернув верхнюю губу. А когда возчик, играя в руке вожжами, хлопнул лошадь по крутому распаренному боку, мы с гиком принялись за игру «Царь Горыныч». Сенька оказался на вершине горы, стащить его оттуда было трудно. Он размахивал сильно руками и, хватая кого за рукав, а кого за ворот, сбрасывал вниз, крича: — Что, взяли? Я царь Горыныч. Вика с тетей Ксенией следили за нашей возней и подзадоривали. Сани снова пришли. Лошадь отдувалась, фыркала, а Сенька гладил ее подле уха. Снег становился будто тверже — руки устали. Мы уже медленней, в три лопаты, набрасывали в сани снег. Вика присела на корточки у липы — она замерзла. Возчик хмуро курил, его усы обледенели. — Хватит. К завтрему приготовьтесь. Ксения, отведи их, пусть погреются. — Он затоптал папироску и понукнул лошадь. Мы спустились к Сеньке в подвал и сняли валенки. Викины руки не слушались, и Сенька, усадив ее на стул, суетливо начал стягивать с нее громадные сапоги. — Ты как Чапай. Пальцы-то в рот не клади, поломит и отойдет. Тетя Ксения достала из печки чугунок картошки, и мы принялись за еду. — Ветер поднялся, — сказал Сенька. За окном пуржило, а в трубе тоненько пел ветер. — Вы ешьте. Я сейчас приду. — Тетя Ксения вышла, а когда вернулась, глаза ее были красными, и губы вспухли. — Ты, мамка, что же, плакала? — спросил быстро Сенька. — Нет, нет. Это снег растаял, сынок. Тетя Ксения присела к печке и стала смотреть поверх нас в окно, где уже яростней бился снег. — Мы, мамка, пойдем. В школе субботник. Железо будем собирать. А Вика с тобой останется… Снег колол лицо. Прямо на школьной двери висел плакат: «Все для фронта». Мы вошли в школу и увидели дядю Пантелея, школьного сторожа. Он поглаживал рукой щеку. — Никаких сборов не будет. Пурга. Вот и зубы болят. На Пантелее лежала обязанность охранять школу и звонить в колокольчик. И, казалось, жизнь его была размечена этим летящим голоском железа. Прозвонив, он усаживался на стул и снова ждал своей хозяйской минуты. Он служил когда-то в царской армии. Однажды он нам показал завернутый в чистую шелковую тряпочку георгиевский крест, и его глаза вспыхнули. — Видали? Храню. Мне наплевать там на всяких царей и «георгиев». Это моя молодость. Ну, чего уши развесили? Марш в класс! — точно устыдясь своей откровенности, проворчал Пантелей. После этого случая мы особенно почтительно здоровались с ним. Пионервожатая Нина, в пуховом платке и высоких валенках, вынырнула из канцелярии. Она уселась рядом с Пантелеем. Проведя рукой по обветренным губам, сказала: — Не соберутся, хоть бы человек десять пришло. А вы молодцы. Не замерзли? — Да нет, слабо метет, а холоду вообще нету, — ответил Сенька, глядя в угол, где лежала кошка, уткнувшись мордочкой в шерсть. Он, наверное, думал о матери и мучился, не зная, отчего плакала она. Собралось девять человек. Мы вышли на ветер и снег. Разделились по трое и пошли по дворам. Мишель, засунув руки в рукава, весело забегал вперед, крича: — Я сегодня на скрипке не играл. Не играл. Ветер отбрасывал его слова далеко. Мишель поправлял очки, а ветер, будто смеясь, снова их дергал. В переулке стало тише. Мы зашли во двор, осмотрелись. Сараи наползали друг на дружку, на дверцах чернели замки. — Давай сюда. — Сенька нырнул за дом. У стены стояли две старые кровати, с лопнувшими сетками. — Приспособить бы надо. — Сенька примеривался, потом ухватил две спинки, прошелся и заключил: — Не выйдет. Придется в два раза. И тут мы увидели девочку. Она глядела на нас черными испуганными глазами. — Ты чего? — громко крикнул Сенька. Она чуть подалась в сторону и глядела все так же испуганно. Мы взяли по спинке и двинулись мимо нее. Но она вдруг схватила Сеньку за телогрейку и скомандовала: — Не берите! Мама не велела. — Потом добавила. — Мама ругать будет. Она сейчас выйдет. — Это для фронта, — начал было Мишель, но осекся: за спиной девочки появилась женщина: — Что за шум? Вы кто? Грабители? — Мы пионеры, — ответил я. — Лика, иди в дом. Замерзнешь. У женщины были тонкие губы и белые щеки. Я где-то встречал ее. Я напрягал память. Я даже забыл, зачем мы сюда пришли. Я ее видел. Да, я ее видел. — Мальчик, как тебя зовут? — Она смотрела на меня мягко. — Родька… — Ты меня не помнишь? — Нет. Мне стало интересно. Сенька и Мишель ждали, озадаченные и важные. — Что же мы на холоду-то стоим? Пойдемте. Кровати потом возьмете. Мы поднялись по лестнице, потоптались нерешительно в прихожей и, раздевшись, вошли в светлую комнату. Мишель протирал платком стекла очков и часто моргал. — Глаза замерзли, — сказал он вдруг и виновато улыбнулся. Мы рассмеялись. Я мучительно вспоминал, кто эта женщина. Но только снег вспомнил — была зима — и больше ничего. Мы сели на диван, рядком. На маленьком столике в вазочке лежали конфеты. Здесь не чувствовалось, что в мире война — здесь было очень тихо и чисто. И когда мы, обогревшись, стали собираться, женщина отозвала меня в другую комнату и долго вглядывалась в мое лицо. Потом проговорила: — Теперь иди. Иди к ребятам. Но обязательно приходи еще. Я буду ждать. На лестнице меня окликнула девочка и вложила в мои руки сверток, сказав: