В глубине сада была рассохшаяся зеленая терраса, без перил, плотно вросшая в облупившуюся каменную стену дома, а под ней — темный и сырой подвал, в котором валялось прогнившее тряпье да хоронили кошек и собак. — Вот, — продолжает Сенька. — Каждую ночь привидение выходит и садится у двери — ему холодно там. Вы услышите, как оно стучит зубами и чмокает. Мы его увидим и удрапаем. Только молчком все. Пошли… Сенька впереди, я за ним, последним медлительный Мишель. — У меня что-то нога болит, да и мать заругает, — глухо лепечет Мишель. — Ты землю жевал? Жевал. Клятву давал? Давал. Молчи и топай. Мы подошли к подвалу. Сенька подобрался к двери и тронул ее плечом. Она певуче скрипнула. Из подвала веяло холодом. На каменной стене у входа высочились капли. — Давай по одному. Родька, Мишель, а потом я. — Хитрый какой. Давай я последним. Мишель, добрый и неуклюжий, размахивает руками. Забыв свою степенность, он дергает головой, зачем-то поднимается на цыпочки. А кругом шуршит зелень, и шепот еще более усиливает сказочность и таинственность глухого вечера. За домами лают собаки. Свет из окон яркими квадратами лежит в траве. — Ну, Родька, двигай. Дверь, размокшая и скрипучая, легко поддается. Мишель впился в мою руку. Сенька задвигает дверь, становится тихо и жутко… Я слышу, как дышит Мишель. Сердце стучит неистовым задохнувшимся страхом. И вдруг… резкий свет от фонарика в руке Сеньки падает тонкой струйкой в угол, и там… стоит кто-то в белом. — Видишь, — шепчет Сенька. Слышится хруст зубов и шамканье губ. Зашуршал камень под ногой. Что-то белое бросилось в сторону и исчезло. Мишель чуть не упал и крепко ухватился за мое плечо. Я почувствовал, как слабеет его рука, и поддержал его. Мишель молчит. Камни осыпаются под торопливостью шагов. Мы поднимаем Мишеля, выносим наружу и опускаем на траву. Сенька заикается. — Родька, воды. Живо. — А в чем? — В ладонях. Очертя голову, я мчусь к крану под окнами и, расплескивая воду, приношу назад только мокрые ладони. Лоб у Мишеля большой и белый. Он открывает глаза и глядит непонимающим сонным взглядом. — Ты это… малость перепугался. А все просто. Я на палку навесил простынь — у мамки украл. Протянул к двери веревку и дернул, простынь и упала, — оправдывается Сенька. Он гладит волосы Мишеля, и мне чудится, что он вот-вот заревет. — Я сейчас огурцов притащу. А ты лежи. Под окнами две грядки огурцов. Днем их охраняет бледная и тонкая, как веточка, девочка Вика. Сеньке нравится Вика, и он подбрасывает иногда в ее окно цветы, а вечерами ворует огурцы с грядок. Мы уходим на наше излюбленное место, садимся на камни и ждем Сеньку. Он долго шуршит ботвой и появляется довольный и кроткий. В рубашке у него огурцы. — Я домой пойду, — мычит Мишель. — Не надо мне огурцов. Я хочу спать. — Ну и ступай. Мамке ни слова. Побьем… Завтра приходь утром сюда. Мы остались вдвоем. Шелковая густая синь будто вздрагивает. — Родька, и нам пора. Я это зазря сегодня утром дрался… Зазря. Сенька трет ладонью щеку и моргает всем лицом. Я привычным договоренным стуком звякаю по стеклу. Марта открывает окно: — Ах, Родька, Родька, и в кого ты такой бродяга. МИШЕЛЬ Снова всколыхнулась снегом и ветром зима. Время летело, как стрела, пущенная в беспредельность. У Мишеля очень больное сердце. В год раз, забрав скрипку и маленький узелок, он ложится в больницу. Тогда за стеной становится тихо и даже скучно без плачущих вечерних звуков скрипки. Через месяц он возвращается, побледневший и большеглазый, и снова поет скрипка жалостливо и одиноко. Однажды мы взяли лыжи и спустились к Казанке. Мишель отставал, задыхался, но крепился. Сенька не пошел, сказал: — Дело это ерунда. Я лучше читать буду. Далеко-далеко тянулось белое, продуваемое ветром снежное поле. — Родь, а Родь, может отдохнем? — Да где? И сесть-то некуда. Давай ближе к краю, там и посидим. На горе чернеет Троицкий лес. Мы съехали в овраг и, сняв лыжи, сели на ремни. Мишель чуть побледнел. — А ты отца любил? — Да. — И я. Мать злая, а он был добрый. Он не заставлял меня играть на скрипке и не бил полотенцем, не говорил: «Я из тебя сделаю Никколо Паганини». Учитель лысый, вытягивает пальцы. У него в ушах волосы растут, Знаешь, Родька, как мне надоела скрипка? Мишель обводит языком шершавые губы и снимает ушанку. От головы его идет пар. — Сейчас какой-то ходит, конфеты носит, сынком называет… Тоже мне. Слушай, а как это, разве я его назову папой? — Не зови, Мишель. Я вот никогда бы… Я вспоминаю Белова и его слова. Я вспоминаю женщину у ворот и смутно догадываюсь, что это одно, что здесь что-то не так. В овраге тихо. Ветер свистит высоко над головой. Реденькие кусты, пробив снег, торчат по склонам оврага. — Ну пошли. Наверху ветер налетает и, точно стремясь наверстать упущенное, хлещет по глазам, кружат, намереваясь свалить в снег, засыпать и потом дьявольски свистеть, торжествуя победу. — Э-гей!.. С лип осыпается снег. — Махнем вниз. Мишель заглядывает через мое плечо — склон крутой. Внизу, подле изгороди, оставшейся с лета, два пня. — Не бойсь, Мишель. Я ныряю в белое море. Захватывает дух, и быстрая белизна летит навстречу. Лыжи наткнулись на что-то твердое. «Убился» — проносится мысль. Дыханья нет, рот залепило снегом. Острая боль вонзается иглами в ногу. Я чувствую, что теряю землю. Все… Когда я открыл глаза, стремительная синева уносила, белое облако, оно будто цеплялось за острые ветки высокого дерева. Мишель сидел на пне и плакал. — Ты чего? — Лежи, лежи. У тебя кровь сквозь валенок. — А как ты меня дотащил? Мишель молчит и колдует над лыжами. — Ты не умрешь, Родь. Не надо. Потерпи… Давай потихоньку ползти. Я поддержу. Он подталкивает к голове лыжи, перевязанные невесть откуда появившейся мочалой, приподымает мою ногу. Боль опрокидывает меня.