Больше я ничего не слышал. Я вернулся в кабинет. Марта переставляла фигуры, делая мне мат. Колко свистел на улице снег. Нас позвали в комнату. Белов усадил меня на колени. Он улыбался: — Ты вырастешь. Полюбишь прекрасное. Иначе быть не может. Отец твой служил ему, как простой солдат. Прочтешь Чехова и Куприна, и только тогда узнаешь подлинную красоту языка и чувства. Услышишь, как шуршит мокрая листва, падают звезды… Я запомнил этот вечер с колючим ветром и снегом, с необыкновенным тихим Беловым и сладким чаем. Белов ушел, а я забрался в постель, поспешно закрыл глаза и долго еще слушал, как бился снег в простенке, задуваемый ветром. Мне приснился сказочный сон. Я с Беловым и отцом ищем жар-птицу, что прячется в чаще. Отец с ружьем, я в трусиках, Белов в черном костюме. Ему холодно, но он лезет в ледяную воду, стекающую в овраг, и твердит: — Здесь, здесь. — И вытаскивает из-под коряги усатого неуклюжего рака. Сон оборвался. Ночь завесила окна плотной, чуть просвечивающей шторой. Ветер стих. Хотелось пить. Я вдруг вспомнил о письме и, тихонько приподняв крышку шкатулки, почти не дыша, нащупал письмо. В кухне, засветив ночник, я прочитал: «Очень сочувствую тебе. Для меня это тоже сильное горе. Я любила Рамиса, но он слишком любил тебя. Он был чист и искренен». Я еще многого не понимал, а объяснить мне мама не могла, да и дело было взрослое и, наверно, серьезное. Я погасил ночник, зачерпнул ковшом воду и напился. Котенок сонно терся об ногу, точно говоря: — Уже все спят. И тебе надо спать, а не заглядывать в чужие бумаги. Это не хор-рррошо… ПРИВИДЕНИЕ Мы жили в старинном флигеле. Сквозь тонкие стены слышно было, как соседи садились завтракать, двигая стульями и звеня ложками. Они приходили к нам редко, чаще стучали в стену и просили маму зайти: «Мише плохо». Мишель, толстый и неуклюжий, носил очки и длинное пальто. Его дразнили маменькиным сынком. Он играл на скрипке и каждое утро солидно проносил мимо наших окон тряпичный футляр и папку с нотами. Вечерами он яростно пиликал, и скрипка плакала, точно жаловалась на беспощадного Мишеля. У Марты болела голова, и она затыкала пальцами уши. Я тоже хотел играть на скрипке, но мне почему-то стыдно было в этом признаться. Я завидовал Мишелю. Я даже мечтал с ним подружиться — и у него, и у меня отца не было. Мы оба таили в себе горечь недавней смерти и смутно, по-детски, сознавали ее непоправимость. Отца Мишеля звали Иосиф. Его расстреляли фашисты в самом начале войны за то, что он солдат и еврей. Я помню, как тихо было за стеной, как истошно заголосила мать Мишеля, как мама утром чуть свет ушла к ним, оставив в комнате запах камфары и валерьянки. В глубине небольшого дворика жила Циля Израильевна. Два огромных грязных окна смотрели пасмурно даже на солнце. У стены стоял черный рояль, заставленный безделушками. Она работала в театре осветителем. Носила широкие юбки и коричневые штиблеты. Мы ее не любили за таинственность сумрачных комнат, странный запах сырости и духов и за крикливость. Кричала она поистине неописуемо. Мне всегда было жалко ее единственную дочь, долговязую, в коротком бархатном платьице, костлявую Риву. Однажды в сухой осенний вечер я услышал, как Рива плакала, уронив голову на колени, а Циля Израильевна, охватив пухлыми руками голову, кричала. Окно было открыто, и я из темноты следил за происходящим. — Ты разбила мою лучшую вещь. В этом вонючем городе не отыскать даже человека, стоящего ее… На полу валялись осколки голубой вазы. Свет от лампы падал на них, и сквозь сощуренные ресницы казалось, что на плотном паркете плещется вода. На следующий день мы с Сенькой перемазали крючки окон дегтем и слушали битый час, как Циля дубасила по подоконнику кулаком и, ужасно раздувая щеки, ругалась. Рива приходила к нам на камни — тихое, заросшее травой место — и рассказывала об отце — детском поэте, вот уже месяц не пишущем с фронта. Мы сидели на камнях. Острые косички Ривы, когда она нагибалась, чертя сучком по земле, задевали мое лицо — я краснел и мужественно терпел. Сенька шепотом говорил: — Вечером, часов в десять вы вылазьте и приходьте сюда — будет дело. Тебе, Родька, я свистну. — Я не смогу. Мама не пустит, — тихо сказала Рива. — А ты не сказывай, — поучал Сенька. — Она это самое и знать не должна. По саду как-то боком двигался Мишель. Я окликнул его. Он хотел убежать, но видно раздумал и подошел ближе. — Драться не будете? Я вам леденцов дам. Он неловко держит двумя пальцами коробку с леденцами, и плавающая улыбка бегает между глазами и ртом. — Айда к нам, — мы это дело зараз уничтожим. — Сенька смеялся и отсчитывал из коробки в грязную ладонь леденцы. — А этим ты не давай. У них желудки плохие, с дыркой. Все. А теперь проваливай. У нас, брат, дело есть. Давай тикай. — Сенька кидал в рот леденцы. И тут Мишель, выпучив глаза, вдруг поднял руку и ударил Сеньку прямо в нос. Сенька взвыл и яростно вцепился в волосы Мишеля; опрокинув его на траву и усевшись верхом, начал бить по щекам. Мишель не плакал, он только глубокими влажными глазами, не моргая, глядел в красное лицо Сеньки. Рива дрожала. Казалось, ей было тоже больно. Не сговариваясь, мы накинулись на Сеньку. Он ворочался и ругался сквозь зубы. Мишель, опустив голову и закусив воротничок, сидел на земле и стирал грязь со щек. Мы спустили с Сеньки штаны и выжгли сочной крапивой красные полосы. Потом отпустили. Тяжело дыша, поддергивая штаны, он сказал: — Мир… Меня мамка не так секла. Давай леденцы… Мы возбужденно захрустели, не глядя друг на друга. А вечером, когда часы мягко пробили девять раз, я прилип к окну и стал ждать. Темнота колыхалась густой сажей. Сенька свистнул внезапно. Я открыл окно и выпрыгнул наружу. За спиной раздался голос Марты: — Где ты? Мама зовет… Крапива укусила голень. Я сжался в комок и припал к земле. Марта высунулась из окна и прошептала почти над ухом: — Вот какой. Беда одна… — И задвинула плотно раму. Стекло зазвенело, сухая замазка посыпалась мне на лицо. Неподалеку в траве сидели Сенька и Мишель. Мишель глядел на облака и ужасно врал, а Сенька слушал. — Вон там, где два облака друг на дружку находят, живет королева Сюзанна, она прекрасна. У нее старый король, как наш дворник дядя Федя, во с такими усами. Она по утрам пьет чай с мятными пряниками. А леденцов — куча. Можно утонуть. У королевы есть маленький мышонок Пасир. Ей-богу, его так зовут. Он ходит на задних лапах, чешет в ухе у короля, а король смеется. — Это ты загибаешь, — тянет Сенька. Я сажусь рядом. Риву не пустила Циля. Она держит Риву «в железе». Сенька полушепотом, округлив губы, начинает: — Все в сборе. Ривки нет. Тебя, Мишель, мы принимаем в команду «Эскадра». Мишель торжественно пялит вперед грудь и спрашивает: — Почему «Эскадра»? — Так красиво. Ты слушай и помалкивай. Дай клятву, что ни одному черту, даже мамке не скажешь об этом. — Клянусь. — Жуй землю. Мишель морщится. Глаза его, как щелки. — А вы жевали? — Еще как. Родька так чуть весь сад не съел. Жуй. Небо, далекое и фиолетовое, мерцает одинокой звездой. В саду темно и страшно. Кажется, что там кто-то ходит. Мишель жует землю. Слышно, как она хрустит на зубах. — Все, выплевывай! Теперь ты наш. Сенька серьезен, как бог на картинке. — Нынче я вам покажу привидение. Не тряси ты коленкой, — цыкает он на Мишеля.