А Лена болела. Меня к ней не пускали. Марта по секрету открыла: у Лены туберкулез. Тогда я не понял опасный смысл этого слова и засмеялся: — У меня пострашнее было — коклюш. А это… Но Марта прикрыла ладонью мой рот и обозвала меня лягушонком. Письма отца мы хранили в шкатулке и вечерами часто читали. Свет иногда гас, мы зажигали коптилку, и тогда по потолку и стенам ходили ломающиеся, дрожащие тени. Марта пугала меня, говоря, что это ведьмы, которые выходят из золы и превращаются в дым. Отец писал: «У фашистов бумажные занавески, цветы. Скатерти бумажные, да и души тоже». Бумажная душа… Мне чудилось картонное сердце и в нем — цветы из папиросной бумаги. А Лена болела. Каждое утро приходил врач, седой, с бородкой. Он вместе с порошками, шприцем и блестящей трубкой приносил маленький букетик фиалок и оставлял его на кухне. — Потом поставите в воду. Леночке нужны цветы, — мягко произносил он, отчего-то быстро двигая бровями. От мамы я узнал, что у него тоже была дочь Леночка, и у нее так же светились глаза, когда ей было очень плохо. …Липкая почка разжимала кулачок, и прозрачный клейкий листок тянулся к солнцу. Весна вспыхнула неистовым ослепляющим солнцем и, точно девчонка, подобрав подол, пробежала по проулку, рассыпая звон сосулек. — Доктор, а вы где берете цветы? — спрашивал я. — Цветы? — всегда удивлялся он. — А это секрет. Военная тайна. — На меня смотрели ласковые светлые глаза. Однажды он опоздал, и когда вошел и увидел заплаканное лицо Анны Семеновны и понял, что приход его бесполезен, закашлялся, пряча за спину фиалки. Растерянно положил шляпу на стол и, хрустнув пальцами, шагнул в кабинет. В суете, неожиданности и слезах я незамеченно притаился за спинкой кровати. Лена лежала тонкая и тихая. По щеке скользил лучик солнца. Мне показалось, что она вот-вот улыбнется и откроет глаза. Но Лена будто забыла, что у ее постели стоит доктор и дожидается, когда можно будет достать трубку и прижать ее к вздрагивающему сердцу. Ее лицо было похоже на апельсиновую дольку, светящуюся на солнце. — Оставьте меня, — попросила Анна Семеновна. Мы вышли. Доктор никак не мог попасть ногой в галошу. Не глядя ни на кого, он взял шляпу и проговорил: — Разве я нужен… Разве я нужен… Дверь стукнула, и его шаги прошуршали по гравию у окна. На столе, где лежала докторская шляпа, остался букетик фиалок. ЧЕРНАЯ ШЛЯПА В те дни в магазин спешили, как на вокзал, и пили чай с «белой розой». Мамы слушали последние известия и спускали по ночам шторы из газет. Мальчишки бегали за ворота встречать почтальона и играли в войну. Девчонки считали серые шляпы и загадывали желания. Эта нехитрая забава занимала много времени и приносила капельку радости. Весь смысл был в последней, сороковой шляпе. Только она решала «быть или не быть». Надо было подойти к дяде и как можно беззаботней спросить: — Который час? Если дядя отвечал, то желание исполнялось. Если нет, то начиналось все сначала. Но был в этой игре проклятый момент, когда случайно встретившаяся черная шляпа гасила серые. О, это очень печально кончало день. Я до сих пор с отвращением гляжу на черные шляпы и ношу серую. Я их невзлюбил после одного запомнившегося случая. У забора копошились куры, и бордовый петух ходил гоголем вокруг них. Мы с Мартой сидели на заборе, смотрели на улицу и ждали с работы маму. Мама сошла с трамвая с каким-то мужчиной. Он нес сетки и обмахивался черной шляпой. Марта вскрикнула и убежала в глубь сада, оставив на заборе клок цветастого платья, зацепившегося за гвоздь. От мужчины пахло табаком. Он снял меня с забора, поставив сетки прямо на асфальт, и вытащил из кармана открытку. На открытке мальчик показывал пограничнику чащу, где скрылся враг, а внизу жидкими чернилами рукой отца было написано: «Это ты, мой маленький боец, вместе с далеким папой». Мне стало грустно. Я увидел мамины заплаканные глаза и сам тоже чуть не заплакал. Мужчина погладил мамино плечо, пожал мою руку и ушел, сильно хромая. А когда пришли домой, мама сказала, что папа ранен и что это вовсе не страшно, и даже улыбнулась, но у самой дрожали пальцы и дергались губы. А Марта сидела на кровати и растирала по щекам слезы — ей было жалко папу и тридцать девять серых шляп, сгоревших так нелепо. Было загадано: вернется отец или нет? Было уже насчитано тридцать девять серых шляп! И вдруг черная… Мы верили в игры. Но после этого случая Марта больше никогда не считала шляпы. ДЯДЯ ЖЕНЯ Шел сорок третий год. Лето стояло солнечное и мягкое. Земля дышала широко и свободно. Курорт Бакирово близ татарской деревушки Шугурово притаился в аллеях густой акации. Мама работала главным врачом, а мы с Мартой удили рыбу и ходили к раненым. Грязелечебница помещалась в деревянном доме, опоясанном стоками, в которых журчала ключевая вода и по дну рос зеленый мох. Разгоряченные, обжигая зубы, мы пили эту ледяную воду, отражавшую мелкими волнами загорелые лица. Ломкая речушка продиралась сквозь тальник. Пахло молодой сочной травой. Я забрасывал удочку и смотрел, как Марта плетет венки из большеголовых ромашек. Язь осторожно подходил к червю, трогал его упругими губами и топил поплавок. Марта визжала, ловила в траве прыгающую толстобокую рыбу и гладила пальцем выпученные испуганные рыбьи глаза. Марта очень любила рыбу. У нее была удивительная страсть перебирать в ведерке скользкое быстрое серебро. Я ругался, а Марта смеялась, плескаясь водой. Прямо с рыбой мы шли к дяде Жене. Он лежал в маленькой палате со светлыми окнами и голубыми обоями. Только иногда его выносили на траву, и тогда он жмурился на солнце, будто никогда его не видел, и заливался долгим довольным смехом. Синие глаза дяди Жени глядели весело и просто. Он был большой выдумщик и добряк. Под подушкой у него таились конфеты и письма. Мы вместе чистили рыбу, закрывшись на ключ, солили и несли с Мартой на кухню толстому и кряжистому повару дяде Феде. А потом закатывали пир. Дядя Женя врал, а мы слушали и до слез хохотали. — У нас была собака Пирс, сильная и сумасшедшая. Ела конфеты и дыню, как хлеб. Сынишка катался на ней, как на лошади. Однажды мы подарили ему книгу «Два капитана». Завернули в синюю бумагу и положили на стол. Вернется, мол, из школы и увидит. Сами пошли в магазин за пряниками. Приходим — сынишка сидит на полу, а Пирс терзает на столе книгу. После этого мы запаковали Пирса в ящик и отправили на Камчатку. Говорят, он там подружился с дикой волчицей и сбежал в тайгу, но до сих пор тоскует по конфетам и дыне. …Теперь, спустя много лет, мне почему-то снова хочется туда, в теплую голубую палату, чтобы вложить окрепшую ладонь в сильные руки дяди Жени. Увидеть солнце, катящееся над горой, где ковыль тонкими лапками ощупывает воздух. Его ранили под Орлом в позвоночник. Всю ночь он пролежал на тугих еловых ветках без табака и слез. Утром его нашли без сознанья от потери крови и невозможной боли. А через три дня У-2 в сумерки сел на сочные луга Бакирово. Приехала жена Лидия, растерянная и говорливая. Она целовала глаза и лоб дяди Жени, грызла шоколад и спорила с врачами. Осталась льдинка надежды на выздоровление и упрямая всепонимающая улыбка дяди Жени. Лидия приходила к маме, и они долго говорили. Но грязи не помогали, не помогало и жизнелюбие дяди Жени — ноги неподвижно покоились под одеялом. Цвела акация, падали желтые звезды, и кончалось лето. Как-то вечером Марта ворвалась в комнату и закричала: — Скорей! Скорей! Лось глядит на луну. Мы выбежали к ограде. Сыростью веяло с лугов. Небо перемигивалось множеством мелких светлячков. Полная луна шла над горой. На гребне стоял лось, четкий и важный. На его рог будто накололась звезда, и лось, казалось, был освещен ее бледным пламенем. Я сел на ступеньки. Марта, как мне почудилось, искала мои глаза в темноте и таинственно молчала. Потом вдруг положила руку мне на плечо и проговорила: — Ты знаешь, Родя, папа долго не писал… Я хотела… Папа умер, Родя… Марта убежала в дом, закрыв лицо руками. Звезды стали круглыми и плыли куда-то далеко-далеко. Я понял неразговорчивость и тихость мамы и особенную нежность Марты. Лось уже исчез, и над горой, где он стоял, светилась та же звезда. Я рванулся к горе. Ковыль щекотал пальцы, из-под ног осыпалась земля. Мама говорила, что пять лет назад отец выложил на горе каменную звезду. Когда я забрался наверх, небо стало ближе. Было тихо и горько. Слезы текли по щекам, затекали на губы, а сердце стучало под курткой яростно и громко. Звезды я не нашел. Я спустился с горы. Сквозь колкую акацию пробрался к окну дяди Жени и постучал. Он все знал. Я уткнулся головой в верблюжье одеяло и под широкой ладонью дяди Жени уснул. Наутро пришли Марта и мама, похудевшие, родные. И в наш дом постучалась беда. Через несколько дней мы с дядей Женей вылетали в Казань на медленном У-2. Я вез крошечного дикаря-котенка с мягкой шерстью. Заворчал мотор, котенок втянул голову и выпустил коготки, а дядя Женя сказал: Летим на крыльях в синеву, Летим до солнца…