— Да я постою. Я минутой. Миша оживал, подносил к забинтованному лицу цветы и жадно вдыхал, будто боялся, что кто-то вырвет их из крепко сжатых пальцев. — Ну, поправляйтесь. Я так полагаю, что к осени подыметесь. Садовник уходил, сухо поскрипывая сапогами. Его волосы были белы, как больничный халат. Миша, хрустнув разом пальцами, поднимал голову: — Давай, Василий, в шахматы играть. Так. В уме. Не умеешь? Жаль… А я был в школе чемпионом. Зло играл. Ты, Родька, тоже поди не можешь? — Нет. — Ты бы, Миша, помолчал. Нельзя тебе много-то говорить. — Это все выдумки. Можно. Но появлялась сестра Нина, и Миша, заслышав ее легкие шаги, быстром шепотом просил: — Скажите, спит. Но только она затворяла дверь за собой, как он снова начинал: — А как ты думаешь, Василий, я буду видеть? — Будешь. Ясное дело. — Я тоже так думаю. Сад хочу видеть, садовника. Мне кажется, он похож на Чехова. — Ты бы помолчал, Миша, — снова тихо просил Василий. — Не буду. Не могу. Болит, жжет. Понимаешь, вроде бы как с ума схожу. Страшно… — Ну, ладно, говори. — Вот и говорю. У окна пели птицы, качаясь на тонких ветках. — Поют, да? — спрашивал Миша. — Поют, — откликался Василий. За день до снятия повязки с Крамина Василий уехал. Когда Миша спал, он поцеловал его прямо в бинты и ушел, широко расставляя костыли. Мне он оставил записку для Миши. «Потому как ты один и я один, приезжай ко мне. Поглядишь на разлив Амура. Дьявольская река. Мы с тобой вроде сродственников теперь. Адрес… Василий». Когда я прочитал ее Мише, он долго молчал, захватив сильными пальцами простыню, потом сказал: — Поеду. Ей-богу, поеду. А лето пело, цвело, рвалось зеленью. …Крамина мы провожали втроем: мама, садовник и я. На его изрезанном шрамами лице, словно вымытые росой вишни, горели глаза. — А вы, действительно, похожи на Чехова, — сказал Миша садовнику, — очень похожи. Мы помолчали. — Какой горячий воздух, — вдруг тихо добавил он. Далеко без края и дна уплывало небо. Крамин потрепал меня по голове жесткой ладонью, пожал руки маме и садовнику и быстро зашагал, ударяя сапогами о раскаленный солнцем булыжник, словно пробуя его прочность. ФИАЛКИ Война… Это мамины сухие глаза, суровый голос диктора: «От Советского информбюро», почтальон, всегда обещающий, и ржавый наган, который я подарил Сеньке. Однажды утром мама сказала, что к нам приедут гости из Ленинграда и что я должен буду любить девочку Лену. Из отцовского кабинета мы перенесли вещи в столовую, оставив лишь две кровати да стол, обнаживший конопатую грудь. Стены гулко охали от голоса. Пустота звенела, и мне нравилось слушать вскрик, который, отделившись от губ, еще долго бился о стены. К вечеру появились маленькая девочка и женщина с лохматой головой. — Вы не беспокойтесь, мы привычные, — частила она. — Лена, побыстрее. Уф… Наконец-то. Так глупо жизнь устроена. Так глупо. Она гремела чемоданом, пытаясь сладить с его неуклюжестью, и тут же оправляла платьице Лены. — Да, да! Сейчас положу вещи и приду к вам чай пить. Дурацкая жизнь. Я смотрел на Лену. Она медленным взглядом обводила всех и все, и было в нем что-то тихое и беззащитное. Я принес ей книгу и шепотом сказал: — Бери. На память… Мама засуетилась, наскребла где-то муки и напекла блинов. Когда мы сели за стол, часы завели переливы и за окнами зазеленел вечер. — Как ваш?.. Далеко? — спросила женщина. — Под Сталинградом, — вздохнула мама. — Да… Ешь, Леночка. Бедняжка, вы знаете, сколько мучений нам стоила эта поездка. Будь она проклята. В вокзалах жуть, в вагонах теснота — на ногах спят, на ногах едят. Боже!.. А мой даже и не знаю где… На земле ли? Третий месяц — ни письма. Над Ленинградом черное небо. А здесь тихо, как в болоте. Вот мы и «казанские сироты», — засмеялась вдруг она. Я потянул Лену за руку. Мы на цыпочках выбрались в кабинет. Там уже было чистенько и уютно. На полу сидела кукла с белыми волосами и красным ртом. — Вы к нам насовсем? — Нет, мама сказала — на капельку. Я болела и не хотела ехать, а мама сказала, что папа приедет сюда. А кукла говорит и глазами двигает. Она потянула за ниточку, и кукла, закатив глаза, урлыкнула. — Она спать хочет, устала. Будем баюшки? Лена положила ее на кровать и укрыла полотенцем. Я порылся в кармане и вытащил зажигалку. — Моя. Хочешь, подарю. У меня их много, — соврал я. — Нет… Ты уже подарил мне книгу. Спасибо. Лена часто кашляла. Ее мать, Анна Семеновна, была шумная и высокая, от нее всегда попахивало духами. Марта вышивала цветными нитками мешочки и относила их в школу, а мама говорила: — Это для фронта. Ты бы тоже, Родя, что-нибудь сделал. А я не умел. У меня была только игрушечная пушка. Но Марта сказала, что я артист, надела на меня белую рубашку и повела к раненым. Раненые сидели вокруг, а я читал наизусть Маяковского — «Необычайное приключение» и «Что такое хорошо и что такое плохо». Мне хлопали, а дяденька с усами сказал: — Здорово. Ты тоже поэт и боец. У него на коленях лежали руки без пальцев.