Радость таилась в небольшом фанерном ящике. Он стоял на розовой скатерти, обнажив шляпки гвоздей. И когда крышка хрустнула и медленно поползла вверх, мне показалось, что под ней откроется клад, и я зажмурил глаза. Мама, хлопнув три раза в ладоши, откинула крышку. Сверху желтела банка леденцов. Но она почему-то оказалась легкой, и в ней что-то перекатывалось. Я нечаянно уронил ее на пол, банка зазвенела и раскрылась. На паркет выкатился осколок железа и свернутая в трубочку бумажка. Марта развернула листок и прочитала: «Когда-то он был горячим и злым и, пробив ватник, впился в руку». Мама сдвинула брови, ее лоб прорезала ровная черточка. Потом вынули часы, карандаши и даже сахар. Но когда появилась кожаная кобура, правда чуть потертая, но зато, как сказала Марта, «стреляная», я забыл обо всем, убежал в кабинет и, достав из-под матраца маленький игрушечный наган, выпрыгнул из окна в сад. На заборе сидел Сенька и жевал жмых. Он глядел на грачиные гнезда, задрав голову, и сплевывал через зубы, Я дернул его за грязный палец босой ноги и спросил: — Может, подеремся? — Аппетита нету. Надоело… — Сенька спрыгнул с забора и тут увидел наган и кобуру. — Взаправдашний, а? Дай, погляжу. — Видал? Ишь чего захотел — погляжу… Да я тебя сейчас убью. Понял? Сенька захохотал, держась обеими руками за живот. Голова его тряслась, глаза стали маленькими. — Убью!… Да на, убей, коли сможешь. Я те все зубы пересчитаю. Попахивало дракой. Во мне закипала злость, в Сеньке тоже. Мы тяжело задышали, выжидая, и покусывали губы. Но тут за Сенькиной спиной заголосил петух. Сенька вздрогнул и запустил в него жмыхом. Петух отскочил, еще истошней закричал, коротенькими шажками подобрался к жмыху и принялся нервно клевать. Сенька исподлобья глядел на меня, и его конопатое лицо горело. Я, сам того не ожидая, протянул ему руку и сказал: — Помиримся… — Давай, — согласился Сенька. Мы помолчали. Сели на камни. На макушке старой липы сидел черный грач, держа в клюве ветку, и презрительно смотрел на землю. — Айда ко мне в сарай. Я тебе тоже покажу. Сенька поднялся, вытер руки о штаны и деловито потрогал кобуру: — Штука хорошая. И мы пошагали. Солнце вспыхивало на стеклах, калило крыши. Мягкий асфальт обжигал пятки. Сенька щедро улыбался, весело щурился на солнце, будто ему нипочем ослепительно жаркий свет. В сарае прохладно пахло землей. Я уселся на топчан. Сенька выкатил из-за досок самокат и заступил на него, как на трон. — Сам сделал. На ручке висел красный лоскут — флажок, а впереди тускло блестела звезда, вырезанная из жести. — Я еще один мастерю. Мой батька орден получил и мне обещался прислать. — А мне осколок прислал. Самый-самый как ни на есть железный. Из-под сердца врачи вынули. — А твой кто? Мой — полковник. Знаешь, сколько орденов… — У меня — лейтенант, — вздохнул я. — Ничего, батька тоже был лейтенантом. В окошечке сарая звенела о стекло пчела. Сенька взял драный башмак и полез на доски к окну. — Она меня вчера у вас в саду ужалила. Хочешь, мед покажу? Она хитрая. Сенька чуть прижал пчелу к подошве, поплевал на нее, спрыгнул с досок и показал мне прозрачный мешочек меда. Я вспомнил, что дома сейчас мама с Мартой пьют сладко чай, и вложил наган в кобуру. — Пойду я, Сеньк. Как-нибудь приду еще. — Давай меняться. Ты мне — наган, а я тебе — самокат. Давай? Кобуру ты не дашь. Ладно. А наган чего же? Я ведь тебе Шалуна пригнал. Мне нравился Сенька, его улыбчивое, вечно меняющееся лицо. Наган был старый, ржавый и даже не щелкал. Я протянул его Сеньке и покраснел. Мне так не хотелось, чтоб он видел, что я, как девчонка, залился краской. — Я потом самокат возьму. Вечером. Ты номер приделай к нему. — Зараз. Обязательно, — обрадованно встрепенулся Сенька. Я вышел из сарая и направился к дому. Солнце по-прежнему жгло пересохшую землю. — Родька! — закричал Сенька. Я обернулся. Сенька бежал ко мне, засовывая в трусы майку, и веснушки, казалось, прыгали на его лице. — А про батьку, что он полковник, соврал я, — выпалил он. РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ Среди ночи яростно и страшно завыла сирена. Мы с Мартой спали на широком диване. Мама соскочила с кровати и бросилась к нам. — Скорей! Скорей! Вставайте. Я тер глаза и ничего не понимал. Под одеялом было тепло, а в доме холодно. Даже пар шел изо рта. Наступила зима, а дрова уже кончались. Мы топили через два дня. За окном шумели тополя, сбрасывая последние листья. Они срывались черными мертвыми комочками. — Зачем ты меня будишь? Я хочу спать. — Разве я, сынок, бужу тебя? Гитлер будит. Мама говорила быстро, суетливо бегая по комнате, а сирена завывала пронзительно и жутко. Наспех одевшись, мы выбежали на улицу. Наискосок от нашего двора, в длинном сыром подвале, находилось бомбоубежище. Мы спустились вниз. Пахнуло сыростью. Люди стояли плотно, спина к спине, и смотрели, вслушиваясь, в потолок. На нем тускло мигала лампочка, едва освещая застывшие лица и крупные капли испарины по стенам. Я увидел Павла Петровича и пробрался к нему. Он кутался в шарф и старательно поправлял очки, держа под мышкой рыжий портфель. Я услышал, как тетя Рита ему выговаривала: — Зачем же ты, Пава, портфель взял? В такую ночь и вдруг портфель. Золото, что ли, у тебя в нем? А галоши забыл… Людей стыдно. — Будет, Рита… Забыл. Что ж с этого? Марта осталась рядом с мамой. Они сидели на одном табурете, прижавшись. — Будить среди ночи… Проклятые! — визгливо проговорила седая женщина. Ее громкий голос встревожил всех. — Мария Андреевна осталась с больным внуком. Я ее уговаривала. Да нет, упирается: «Сереженьку с кем же оставить?» — говорит. Павел Петрович, а вы все сказочки пишете? — А вам зачем? — И как же так вы? Теперь бы надо что-нибудь героическое, чтоб душу вывернуло. Сказочки… Садись рядом, мальчик. Садись же. Я послушно сел на ящик. Поднимая густые брови, она говорила долго, с удовольствием, показывая редкие зубы. Все молчали. Слушали. — А ты, Полина, все тоскуешь? Ничего, дорогая, ничего. Да ты не теряйся. Мужиков-то хватит. Может, свадебку сыграем и «горько» покричим. Алексей, конечно, человек был. Глядишь, и ученым бы стал. И деньги бы были. Полина будто не слышала седой женщины. Потом вдруг, расталкивая тихих, сумрачных людей, кинулась к выходу. Ее поймал за руку Павел Петрович и что-то быстро заговорил, близко наклонясь к ее лицу. Полина закрывалась от него ладонями и вздрагивала беззвучно, закусив губами мокрый платок. — Стыдитесь, гражданочка, больно вы ее обидели, — прямо надо мной сказал дедушка и закашлялся, — человеку надо помочь лаской… А вы эдак-то. Не по-советски. Он махнул рукой и отвернулся. Полина жила около Сеньки. Иногда она заходила к нам и играла на стареньком рояле, напевая грустно и протяжно. Я любил смотреть на ее тонкие пальцы, легко перебиравшие клавиши. Почти каждый раз она пела «Средь шумного бала». Женщина с седыми волосами все так же, не меняя улыбки, щелкнула замочком сумки и достала конфету: — Возьми, мальчик. Как тебя зовут? Бери же, шоколадная. Что? Не возьмешь? Эх, дикаренок. Что делает с людьми война… Меня будто обдали горячим паром. Я отодвинулся от нее. И увидел вдруг, как она испуганно поджала губы. Она осталась одна сидеть на опрокинутом шатком ящике с большой сумкой на коленях. В двух шагах от нее стояли люди и молча смотрели в ее маленькое круглое лицо.