Я покраснел от удовольствия. Нас толкали. Я ухватил отца за руку и думал, что вот стоит мне захотеть и цепко держать его за пальцы, и он никуда не уйдет, а будет с нами. Всегда. Но отец сказал: — А теперь попрощаемся, и идите домой. Мама молчала. Вокзал гудел, надрывался во все, точно железное, горло, и ночь в этом шуме была громадной и грозной. Столб света поднимался вверх, где в дымном небе, словно в большом потухшем костре, как угольки, рассыпались звезды. Я мужественно сжал губы, когда услышал, как всхлипнула, а потом зашлась быстрым плачем мама и ослабевшая повисла на отце. «Я мужчина», — повторял за меня внутренний голос. Но годы взяли верх, и я заревел, уже громко, не стыдясь слез. Отец вскинул меня на руки, больно стиснул и выдохнул: — Я вернусь, Родька. Я вернусь. Ждите. Он отошел, вернулся, потер кулаком глаз, сказал: — Идите… И мы пошли. Оглянулись. Отец стоял, опустив скатанную шинель на почерневший мешок. За его спиной гудел вокзал, а в ногах на свету горела никелированная шейка чайника. СКАЗОЧНИК Павел Петрович выходил в сад, садился на скамеечку и закуривал. Большая трубка покачивалась в его зубах. — Пава, и когда ты кончишь торчать на солнце, — кричала из окна его жена, вскидывая брови. — Пава… Пропасть дела. Ну куда ты глядишь! И чего особенного в этом небе… Павел Петрович возвращался к окну и мягко произносил: — Ты меня никогда не понимала. Половики я вытряхну. А солнце, оно особенное, золотко. Его видеть надо уметь. Вы меня никто не понимаете. Вот этот усатый майор тоже. Я ему говорю: «Воевать мне надо», руки ему показываю, гляди, мол, сильные, а он: «Войне нужны крепкие нервы, а ты, Петрович, слабоват». Чего теперь делать? Сказки сочинять да на солнце глядеть. По карнизу легко двигалась кошка, мурлыча от зноя. Я видел, как она поднимала мордочку, раздувая ноздри. Она была голодна. Остановившись около Павла Петровича, она потерлась о его шляпу. Она ждала хлеба. Павел Петрович частенько подзывал меня к себе и начинал рассказывать сказки, длинные и неинтересные. Он писал их по ночам, чутко вслушиваясь в мышиные шорохи. Я не понимал, почему он пишет о кошках и мышах, о травинках, которые по ночам собираются под его окнами и звенят каплями дождя, будто переговариваясь. Мне думалось, что если сказка — так обязательно ведьма или баба-яга. Чтоб в груди было тесно от страха. Однажды он сочинил сказку о воробье, который хотел крыльями разбросать муравейник. Мне было жалко воробья. Я спросил Павла Петровича: — Он глупый, воробей, да? — Невероятно. Невероятно, — улыбнулся сказочник. Я говорил ему, что тоже хочу воевать и только никому не признаюсь — смеяться будут. Павел Петрович не смеялся, качал головой и грустнел. — Нас с тобой не понимают. Мы сильные. Я об этом сказку напишу. Им стыдно будет. Он часто забывал, что рядом сижу я и смотрю ему в рот, и разговаривал со мной по-взрослому, серьезно. Эти минуты я очень любил. Павел Петрович был задумчив. Не вынимая трубки изо рта, поддерживая ее двумя пальцами, он высказывал мне все свои беды. Их было много, но я запомнил одну. — Я видел то, чего другие не видят. Как на старом дереве появляется гриб, как на сырой земле вырастает мох, мягкий и ровный. Я начал писать сказки. Я не спал по ночам. Но их не понимали и не принимали. Засовывали в пыльные ящики, чтоб никогда не вынимать. Люди устроены странно. Впрочем, понимал я в этих разговорах мало: то, что Павла Петровича обижают и ему тяжело. — «Мышиными вздохами» назвал один нехороший человек мои сказки. Мы стали друзьями. Я только и ждал, когда выйдет Павел Петрович на улицу и сядет на скамеечку. С фронта приходили первые письма. Мама надевала очки и читала срывающимся голосом, а мы с Мартой, не мигая, слушали. Мама очень скучала, она подолгу сидела над письмом, положив очки на скатерть. Мы ее не тревожили. Я убегал к Павлу Петровичу и, захлебываясь, рассказывал ему, что папа мой убил десять фашистов, еще немного убьет и вернется домой. Павел Петрович гладил меня по голове и молчал. Потом вдруг сказал: — А у меня была сестра. Ее, Родя, сожгли. Пришла телеграмма. Ее били, выкололи глаза. Потом сожгли вместе с маленькой Танечкой. Я впервые услышал о жестокости. Павел Петрович сидел без шляпы. Волосы на его голове светилось от солнца. Вдруг я увидел, как по этой гладкой, стареющей голове бьют палками. Я зажмурился. Когда открыл глаза, испуганно и быстро, Павел Петрович крепким пальцем набивал трубку. Шли месяцы… В шесть часов утра мы бежали с Мартой за хлебом. Очередь черным хвостом тянулась далеко от магазина. Вскоре появлялся Павел Петрович с кожаной кошелкой. Он больше не рассказывал сказок, не выходил во двор, и мне было грустно без него. Уже наступила свирепая зима, с гулким ветром и колючим снегом. Ветер трепал очередь, бил остервенело по щекам, но мы стояли, продвигаясь медленно к двери магазина. Павел Петрович кутал меня своим шарфом и растирал мои щеки. Вдруг он пошатнулся, потоптался и сел прямо на скользкую наледь, повторяя: — Это ничего… Это ничего. Пройдет. Меня оттеснили. Я дергал Марту за пальто и что-то кричал. Но высокие люди заслонили Павла Петровича. Я расталкивал их. Я рвался, но меня сзади держала Марта. Неслышно подошла машина и Павла Петровича положили на носилки. Я видел только кончик его носа с замерзшей каплей. — Он умер, да, Марта? — Нет. — Умер. — Да нет же… Потянулись долгие дни ожидания. Я заходил к жене Павла Петровича, тете Рите, вытирал у порога ноги и, положив на колено малахай, спрашивал: — Он скоро вернется? — Скоро, Родя. Вот еще неделька. А там и близко. Хочешь чаю? Мы пили из тонких чашек и молчали. У тети Риты были пышные волосы, она отбрасывала их со лба, а они снова осыпались на брови. Так мы и чаевничали: она отбрасывала волосы, а я глядел, как они спадают. — Ты любишь его, Родя? — Да. Он хороший. Он пишет сказки. — Он не пишет больше сказок. — Почему? — Их не печатают. Он пишет другое. — Про войну? Тетя Рита не ответила. Ее глаза мягко погладили меня. Я уходил домой и пересказывал Марте сказки Павла Петровича, те, что запомнились мне. Однажды под вечер раздался стук в дверь, и в комнате появился пахнущий морозом Павел Петрович. Он поманил меня пальцем и вынул из кармана пальто книгу: — Это тебе. Я написал. Все как есть… Напечатали. Это моя первая книга, Родион. В больницу принесли. Я не знал, что сказать. Меня переполнила радость. — Мне… Я… Сказки, да? — Нет. Я их потом напишу. Губы Павла Петровича вздрагивали. Он был счастлив. В комнате посветлело, будто частичку света внес улыбающийся сказочник. Павел Петрович ушел. Я раскрыл книгу и увидел на первой странице прыгающие слова: «Моему другу мальчику Роде». Называлась она «Тихий двор». Я побежал к двери, вспомнив, что не сказал даже простое «спасибо». КОБУРА