— Я так наелась мороженого… Я никогда столько не ела. Прямо от широкой улицы, внизу, в зеленом тоннеле оврага, как ручей бежит поезд. Я тяну Наташку за руку, ближе. — Смотри, видишь флажок у проводницы? — Вижу, Лешка, — кричит Наташка и прыгает. — Он похож на желтую птицу. — Похож, Лешка… На каждом вагоне птица. Поезд уходит под каменный мост в косую тень, и птица пропадает. Но когда быстрые вагоны выбегают на солнце, в руке проводницы последнего вагона все еще бьется желтая улетающая птица. МАЛЬЧИШКИ Повесть-новелла То, что остается в памяти и хранится, — это лишь сухой кленовый лист минувшей осени, спрятанный в книгу. Он уже утратил запах и притушил цвет, но в нем живет осень со всеми волнующими красками, тонкой паутиной, оплетающей стволы, глухой тишиной леса и сырыми глухими тропами. По этому листу можно писать поэмы, картины. Лист будет шуршать, наполнит комнату ветром и стуком капель. …Сейчас у меня такое ощущение, словно передо мной лежит кленовый лист моего детства. ВОЙНА Собака прижалась к стене. Камни летели сверху, ударялись о землю и, подпрыгивая, перекатывались к испуганной собаке. Из-за каменной стены, оставшейся от бог весть когда снесенного дома, показалось маленькое лицо Сеньки. Он жил через дорогу и славился конопатыми щеками и драчливостью. — Стой! — закричал я. — Скажу матери. Она те задаст. — Испугал… Сенька перевесился через стену и показал мне язык. Я подошел к собаке. Она наклонила голову, тихо взвизгнула, заглянула в мои глаза и вильнула облезлым хвостом. Я погладил ее и почесал за болтающимся ухом. Потянувшись и вскочив на все четыре лапы, она обежала вокруг меня, лизнула мне руку и подняла благодарную морду, не переставая взвизгивать. — Ты куда ее тащишь? Ты чего… — округлив глаза, воинственно надул щеки Сенька. Но я крепко ухватил собаку за шею и даже не глянул на Сеньку. «Рыжий, — обругал я его про себя, — коли сунешься, побьемся до первой кровянки». Дрались мы с ним частенько. Я втащил собаку в сени, расстелил в углу мешок из-под картошки и пошел к маме. — Я собаку привел. Можно, она моя будет? Красивая. Но мама не смотрела на меня. Она сидела у стола недвижно, тихо, опустив голову. — Мам, можно? Я сам ее кормить буду и убирать. Ты плакала, да? Не надо, а то я тоже… Подняв лицо, она вдруг сказала: — Война, сынок. Война… Я не понимал всей серьезности маминых слов, но, уткнувшись в ее подол, заплакал. Слово было страшное и короткое. — Война. Папа уйдет далеко. Мы останемся втроем. — Вот и собака нам нужна будет. Дом стеречь. Мама улыбнулась. Я поцеловал ее и убежал в сени. Шалун вспрыгнул лапами мне на плечи и, сверкнув белками, лизнул лицо. — Мы, Шалун, с тобой воевать пойдем, да? Только не возьмут нас. Ты маленький, а я уж совсем. Ничего, вырастем и покажем всем. Коня нам дадут. Ордена всякие. Сеньку побьем крепко. Ну, чего лижешься? Шалун заскулил. Ему, наверное, жалко было, что всех возьмут, а нас — нет. Он сел на хвост и, наклонив слегка голову, начал разглядывать меня с уважением, будто я уже покачивался на коне и на груди у меня позвякивали медали. …Ближе к вечеру отец принес суконную шинель, сапоги и большой ремень. Он был наголо обрит. Лицо его вытянулось и посуровело. Марта, моя сестра, вышивала ему платок. Мама хлопотала у печи. Отец шагал из угла в угол, и на лбу у него блестели капельки пота. Он был всегда добр, мой отец, а здесь вдруг два гладких шарика появились на его острых скулах. Шарики двигались, то исчезая, то появляясь снова. Отец подходил к маме, целовал ее и говорил много ласковых слов. Я думал, это не по-военному. Мама тихонько смеялась, но что-то очень жалкое было в ее смехе. А когда мы с Мартой, обнявшись, улеглись на диване, я сквозь сон слышал, как мама сказала: — У тебя же броня. Тебя берегут, слышишь? — Я не могу беречься. Не имею на то права. И ты меня не береги. Сон, будто легкая паутина, скользнул и пропал. Я уже слышал. Я видел. Мамина голова лежала на груди отца. Он курил. Дым тянулся из маминых волос. Шалун скулил. — Вот собака скулит. К беде… — Перестань, Вера. Ты расти детей, Родьку, Марту. Храни рукописи. Мы еще напишем такое… Поезд в час ночи. Она мучительно вглядывалась в отца. — Знаю. Может быть, останешься. Попозже, через год, пойдешь? — Молчи. Молчи, Веронька. Молчи. Я думал про себя, что я тоже был бы таким. Только сапоги бы сразу надел и шинель примерил, и по двору походил, чтоб видели — военный! Отец словно услышал меня. Натянул сапоги и, легонько похрустывая, двинулся ко мне. В нос ударил острый запах кожи. Я засопел и открыл глаза. — Я пойду с тобой? Плакать не буду. — Пойдешь. Только Марту не буди. Отец посадил меня на плечо и вернулся к маме, и мы долго сидели втроем, обнявшись. А Марта спала. Вещей у отца почти не было: зеленый мешок и чайник, высунувший тонкую никелированную шейку сквозь сетку. Даже сейчас я ощущаю вкус пряников, вкус последнего дружного чая. Отец взял меня к себе на руки, усадил на колено и поцеловал в затылок. И долго сидел так, прижавшись ко мне губами, словно хотел запомнить запах моих волос. Когда вышли, я помню, было тихо, так тихо, что слышалось, как в доме соседей били часы, будто отмечая каждый шаг. Раз… два… И звезды висели над головой, дымные и холодные. Я нес сетку, важный и особенный. Мать с отцом ушли вперед. Я вышагивал сзади и, когда уверился, что они обо мне забыли совсем, звякнул чайником о камень. Получилось громко — даже улица вздрогнула. В вокзал я въехал верхом на отцовских плечах. Жарко горел свет. Кругом сновали люди. А поодаль, где свет спадал, стоял длинный серый эшелон. — Пришли, — потерянно сказал отец. Он поставил меня на перрон, и я стал крошечным в этом взрослом военном мире. Мне стало страшно. Я обхватил отцовскую ногу и заплакал. — Ну, чего ты… Что ты, Родион? — Колючая щека поскреблась о мой лоб. — Я приеду. Мы настроим кораблей и поплывем к солнцу. Отколем от него кусок и привезем в дом и подарим маме. Ладно? — Ладно… — согласился я. Я смотрел на него снизу. Он мял в руках пилотку и двигал бровями. — Ты маму беречь будешь. Ты ведь мужчина, а мужчина не плачет.