как катакомбы… Вернее, катакомбами он стал потом… Мимо меня плыли облака, мимо меня бежали машины. Все было размеренно, легко…» «Любить — это не просто, Лешенька. Любовь — это большое ожидание на всю жизнь. Я не умничаю, я думаю. Ведь письма, как дневник. В городе все чисто, «каменно». Забываешь, как она пахнет, земля. Теряешь землю. И сам становишься как сухое яблоко. И если даже заварят тебя, то получится сладкий компот. Вчера я свалилась с дерева. Высоко. В последний момент успела уцепиться за ветку и повисла над обрывом — у Волги берег крутой. И вдруг так хорошо стало оттого, что обмерло все внутри, что вода светлая внизу, что просто живу. Села на узловатый корень и рассмеялась. Коза паслась рядом… Приехал физик. Он задержался и опоздал к занятиям. Вместо него все это время вела физику я. Он смешной, в очках, узкоплечий. Его зовут Игорь. Игорь Петрович. Он говорит, что попал сюда по недоразумению, что он скоро уедет, что он не может жить без телескопа. Он рассказывает мне про звезды. Снимает очки и становится похожим на Байрона. Только узкоплечий… Это он говорит, что надо жить так, чтоб из нас не заваривали сладкий компот». А что я тогда ответил ей: да, все это умно, толково; да, с дерева падать опасно; да, я жду, думаю… да, физики все любят звезды. А я и вправду как сухое яблоко, как интеграл. Фараон… Мимо города летят поезда. Из-под колес вытекают рельсы. Колеса глотают их, а они текут. Я люблю, когда мимо ночного города летят поезда. Я распахиваю окно. Город спит, запахнувшись черной шалью. А где-то внизу под зеленой кручей гудят под колесами рельсы. Они связывают узлами города — землю. Рельсы, как умные руки — живые руки. Колеса их пульс. Еще мальчишкой я любил выбегать за деревню и глядеть на быстрые поезда. Они не останавливались подле нашей деревушки — они бежали далеко к синей полоске леса, и мы гнались за ними вслед, махали руками. Нам хотелось вскочить на подножку, вцепиться, приклеиться к тонким поручням — и лететь неведомо куда, только лететь и все. Желтой птицей бился флажок в руке проводницы. Потом флажок свертывался, и птицы уже никакой не было, а мы все бежали, ссыпаясь с пригорков, и за нами мчались кусты — и поезд уходил далеко, необыкновенный, легкий, и на заднем вагоне проводница сворачивала последнюю желтую птицу и засовывала ее в карман. Мы слушали рельсы — они гудели. Мы были мальчишками, и нам хотелось открывать страны, нам хотелось увидеть взаправдашнее море. Поезда летели мимо, и мы знали, что тоже полетим — вот придет срок и полетим, и мы ждали, когда около нашей деревни будет остановка. И текли годы, как рельсы. У меня осталась привычка детства слушать поезда. Я растворяю окно и слушаю. Когда ночь и кругом тихо, хорошо слушать. Иногда хочется, как и в детстве, помчаться за поездами, но я только улыбаюсь, закуриваю и ложусь спать. И мне снится желтая улетающая птица в руке проводницы… Чего-то не хватает. Все правильно и «размеренно», как в часах. Мои дни — общежитие, институт, читальный зал, иногда танцы. Но чего-то не хватает. Я писал: «Зачем ты меня будоражишь? Мне надо работать. Да, я хожу по камням. Но, черт возьми, это в конце концов не очень плохо — прочно, меньше грязи. Я хочу вырваться к тебе — и вырвусь. Вот только проект… А соловья баснями не кормят». Она отвечала: «А как чисто в лесу после дождя. Ходишь, ходишь и подол весь в росе… Не сердись, но на земле удобней стоять, чем на камне… Директор утром вызвал в кабинет. Говорил кругло, разводя аккуратными белыми руками, что Есенин вреден для школы (я читала ученикам стихи), что «балбесы» своими стрижеными головами не поймут «моих возвышенных стремлений». И голос его умягчался, становился пуховым, и вдруг он полез целоваться… Лешка, у него мокрые губы. Я думала, что убью его. Я разбила графин…» «Вот и осень. Пушкинская, болдинская, золотая. Помнишь, у Фета? Какая холодная осень! Надень свою шаль и капот. Смотри — меж чернеющих сосен Как будто пожар восстает. Осень теплая, но «пожар восстает». У Фета хорошее настроение, осеннее, немного зябкое. Но я бегаю еще в кофточке. Ходили с ребятами в лес. Жгли костер, и пахло чем-то родным — берестой, грибами, родиной. И один «стриженый» чудесный мальчишка читал стихи Пушкина, но вовсе не про осень. Люблю тебя, Петра творенье… Это было необыкновенно — лицо в розовом огне костра, тишина глухого леса и Пушкин… Игорь Петрович тоже был с нами, грустный, и смотрел все в огонь…» Потом писем не было месяц. Я злился. Я не знал, что делать. Я написал ей про Наташку, маленькую, со вздернутыми косичками. Такую смешную Наташку, у которой только седой дедушка вахтер, а отца нет. Отец где-то. А матери совсем нет. Только дедушка. Наташка рассказывала мне, как она встретила отца в трамвае. Трамвай бежал по рельсам, качался и бежал. Наташка держала на палочке мороженое. Оно таяло. — Девочка, ты испачкаешь меня мороженым. Наташка подняла голову и увидела его, отца. Она узнала его по старому снимку, который дедушка прятал под матрацем. Отец держался за блестящую ручку кресла и ругался с кондуктором. Наташка наступила ему на ногу. Он сказал: — Ты нехорошая девочка. Наташка сказала: — А у тебя в носу две дырки. — И все в трамвае засмеялись, а Наташка спрыгнула на ненужной остановке и чуть не заплакала. Руки у нее были липкими от растаявшего мороженого. Письмо пришло. «Я не знаю, как встречу тебя, взгляну на тебя. Останешься ли ты в моей памяти отзвуком прошлого или станешь настоящим. Наташка, хорошая, милая Наташка. Я ее вижу — я вижу себя. Я тебе никогда, Лешка, не рассказывала о себе, да ты и не спрашивал — ты всегда был умным, правильным. У тебя все, наверняка, как в графике поездов, как в городских прямых улицах. Но там, в городе, я не думала об этом. Я не думала о жизни. Мне просто было весело жить, кружиться в вальсах, смотреть на тебя, любить, как в кино, возвышенно, бездумно — разыгрывать эту любовь перед залом, во что-то верить. И невозможное возможно, дорога дальняя легка, когда мелькнет в дали дорожной мгновенный взгляд из-под платка. Это Блок. Мечтательный, раздумчивый Блок. Для меня все было «возможно». Все были хорошими без разбора. И вот после чистых улиц я уехала на пароходе в четвертом классе (ты думал во втором) около вздрагивающих машин, семечек, мешков, в духоте, — но за бортом открывалась гладкая, близкая и светлая вода. Может быть, вот так, стоя на узкой палубе, открываешь вдруг что-то, задумываешься на большом просторе о своей маленькой жизни и понимаешь, что жил не так, удобно и ладно, не яростно, а по-гостиничному медленно — открываешь себя… А вода летит мимо, вздуваясь, опадая кипящими вулканчиками, вскидываясь белыми усами под сильными винтами. До деревни, школы, я добралась на машине по грязи и когда спрыгнула в легких туфельках на тяжелую, разбитую дождями землю, когда увидала человека в плотном, мокром плаще, усталого, с крепкими скулами и услыхала: «Все в поле… Спасают хлеб…» — мне стало, Лешка, обидно, сама не знаю за что — за себя. Я села в передней на лавку и долго так зябла, чтоб хоть чем-то быть похожей на человека в мокром плаще… Мы привыкли к высоким, громким словам. Мы сыплем ими, не вникая в их настоящую суть. Послушай, Лешка, ведь время делаем мы. Пусть это прописно. Пусть это тысячи раз говорено. Однако понимаешь это как-то разом и тогда становишься маленькой гирькой на больших весах. Поэты пишут: Родина — это травинка, это солнце, земля. Они повторяются, открывая давно известную Америку. Но ощутить себя травинкой — уже другое дело. Потом все наладилось — и жизнь, и настроение… Ты купи конфет от меня Наташке. Скажи ей что-нибудь хорошее, теплое. Ей нужна ласка…» Я тогда купил Наташке шоколад. Она сидела у меня на колене и ела шоколад.