Вдруг нечаянно она больно ударилась ногой о чемодан, и у нее из глаз брызнули слезы. Она сказала: — Ты очень плохой. Ты невозможно плохой. У тебя даже замки ржавые. Она ругала чемодан, как человека. Он неуклюже лежал на боку, пухлый и большой… ЖЕЛТАЯ ПТИЦА Я жду писем, но их нет. Это плохо, когда нет писем. День… два… три… неделю… месяц… Может быть, их не будет совсем, как снега летом. Я жду. Я спускаюсь вниз к деду Афанасию и спрашиваю: — Как погодка? — Нету тебе писем. Гуляй, — отвечает хмуро дед. Он сидит на широком стуле и читает газеты. Читает подолгу, несколько раз в день, кашляет, поправляет очки и опять читает. Я хлопаю дверью, и следом за мной со ступенек спрыгивает Наташка, важная, в первых бантиках, пуговицы блестят на пальто. Она глядит на солнце, смеется и кричит: — Дяденька, достань мне сосульку… Кричит долго и пронзительно, пока не зажимает в варежке чистую, как стекло, сосульку. Потом убегает за угол и грызет ее маленькими белыми зубами. К Наташке подходит уличный, ничей пес, всегда улыбающийся попрошайка, извивается, показывает Наташке язык, тыкается мордой в ее боты и весело встряхивает ушами. — Не дам… Вот какой… — говорит Наташка и прячет сосульку за спину. Но пес пристает, садится на задние лапы, крутит мокрой мордой. Наташка бежит назад к подъезду, за ней юлит пес. От голого гравия идет весенний теплый пар, по небу, как белые одуванчики, летят облака. А писем нет… Наташка оглядывается на пса, звонко разбивает о камень сосульку, щурится на брызнувшие осколки и принимается воевать с толстой тяжелой дверью. Пес оскорбленно фыркает и прямо по мелким лужицам идет прочь. — Дедушка, весна! — визжит Наташка. Но дед будто не слышит ее и закрывает улыбку газетой. Наташка залезает на стол и болтает без умолку, делает страшные глаза и веселит дедушку. Она зажигает ему спички и рассказывает сказки про волка и лису. А писем нет. Я медленно поднимаюсь наверх. — Фараон! — кричит снизу Наташка. — Фараон! — прокатывается по общежитию. Это Наташка дразнит меня. Ей забавно и светло — весна, сосульки сыплются. Сейчас она соберет тряпичных кукол в цветастых сарафанчиках и примется их усаживать у батареи. Она будет их баюкать, петь и расставлять перед ними чашечки. Она повяжется фартуком. Она будет играть «в дочки-матери». Позовет: — Дедушка, иди сюда. Ты будешь «папой». Ладно? Я тебе нисколько не мешаю. Ты можешь там сидеть, но только разговаривай… И дедушка начнет разговаривать. Он редко говорит, словно ему трудно, а здесь заулыбается и заговорит… Зимой Наташка бегала в высоких валенках, уходящих под пальтишко, и большом платке. Платок ей повязывал дедушка — крест-накрест за спину в крупный узел, и когда Наташка проходила по улице, узел двигался, как еж. Однажды она вошла к нам, стряхнула растаявший снег с волос и, повернувшись спиной к Федьке, моему другу по комнате, скомандовала: — Развязывай… Потом спросила: — Чаем будете поить? Федька отогревал в громадных ладонях ее руки, дул на захолодавшие пальцы, а Наташка смеялась: — Какой ты большой, дядя Федя… больше дедушки. А у тебя усов нету. — Вот садись здесь и не бубни. Фараон учит, — басил Федька и показывал пальцем в мою спину. — У него эти самые крючки, значки — интегралы в общем, не получаются… Понимай. Он фараон в общем… Понимай. Наташка «понимала», складывала руки на коленях и затихала. — Ну, я мигом. Ноги в руки и в магазин. А ты сказку сочиняй, потом расскажешь… Каких тебе конфет купить? — В бумажках. Федька вылетел в коридор. За моей спиной было тихо. Наташка посапывала и молчала. — Фараон! — вдруг позвала она. — Чего? — грозно отозвался я. — А ты почему сердитый, фараон? — Не мешай. — А у тебя уши круглые и красные… ты их красишь, да? — Крашу… Я прошагал мимо Наташки в коридор курить. Когда вернулся Федька, они устроились у тумбочки и пили чай из алюминиевых кружек. — Ты сочинила сказку? — спросил Федька. — Сочинила, про фараона… Только потом расскажу. Вот чаю попью и расскажу. — И, пригнувшись близко к Федьке, зашептала: — Ты знаешь, дядя Федя, у фараона уши круглые и красные. Какой… Федька гоготнул. С тех пор Наташка дразнила меня «фараоном»… А писем нет. Я достаю из-под матраца старые письма. Их много — пухлых, тонких, с падающими на бок словами, с подпрыгивающими точками, с засушенной гвоздикой и обыкновенными пятнами от пальцев. Я их складываю веером. Я заново перечитываю их, как рассказ. Я добавляю к ним себя, свои мысли. «Не приезжай… Лешка. Сейчас слякотно. Бездорожье. Пока доберешься до райцентра, поймешь, как глупо все устроено. В дожди плохо. Я хожу в резиновых сапогах. Я уже ничем ни от кого не отличаюсь. Во мне все просто, без уюта, как в полевом вагончике. И ты знаешь, иногда после школы сажусь на кровать и пробую зареветь — не получается. За ночь подсушит все — улицы, деревья. Утром глянешь — и так свободно кругом от вымытого неба, и я бегу в школу к моим пацанятам и учительствую, и думаю о тебе…» Конечно, она устает. И у нее вечерами болит голова. Она садится на табурет и долго снимает грязные сапоги. И ей не до меня. Она так устала, что ей не хочется писать мне и она просто думает. Выходит за деревню и думает. «Мне кажется, я давно-давно была там, в городе, около тебя. Жила чинненько по часам, ходила аккуратненькая по выметенным аллеям, слушала городских птиц… Давно… Била мяч через сетку. И мир был прост, как стакан воды, И мир был сложен,