Ждала. Поднялась, хотела сбежать с горки — повернулась и пошла назад, на станцию, медленно ступая, будто по узкой доске переходила через стремительную воду, будто несла что-то тяжелое. По перрону бегала собака, нюхая мокрую гальку. Бегала на трех ногах, привычно, весело, оттопырив уши. Переднюю лапу ей отрезало поездом. …Арсений проснулся, пожмурился на солнце, откинул одеяло. Много света в комнате. Вздрогнул, схватил часы, прижал к уху. Идут. Половина одиннадцатого. Опоздал. Сама могла дойти. Отчего не дойти? Вот оказия, черт возьми. Проспал. А может и не приезжала? Срочная работа… Все равно опоздал. Выбежал в трусах на крыльцо, поглядел из-под ладони вокруг и пошел к реке, на ходу натягивая брюки. Не приехала, верно. Дорогу знает — сама бы дошла. Неужели за руку вести. Барышня! Но чего-то не хватало. Ходил от берега к дому, опять спускался к воде. Прыгнул в лодку, загремел цепью, отвязываясь от дерева. Налег на весла, поплыл в луга, покрываясь испариной от натуги. Пахнет травой, сочной, влажной. Косят женщины траву. Поют. И от их песни светло кругом до самого неба. Улетает песня в стеклянную даль. И кажется, будто не люди поют, а вся земля, накипая травой, поет — ветром, небом, птицами. Запеть бы тоже, чтобы голос, оторвавшись от губ, долетел до неба, облаками поплыл бы. Рассыпается трава под железом косы. Поют девчата, ладно, тоненько. Коса поет в их руках. Запеть бы тоже, да кажется сфальшивишь, вспугнешь песню. Ударил веслами по воде, широко загреб. Опоздал… Билась вода под веслом, словно она была виновата. Песня звучала все глуше, стелилась за лодкой по воде, догоняла точно. Не смогла догнать — в лугах осталась… Арсений вылетел с тропы на перрон, добежал до кассы. Шарил глазами, искал. Закурил. Синим огнем текли рельсы. Висело горячим всполохом солнце в небе. У МОСТА Тяжелый, из серого сплошного камня мост выгнулся над водой. Его положили давно, крепко, на много лет. Бежали машины, сглаживая неровности горячими шинами, шли люди, вбивая в камни шаги, и мост жил торопливой жизнью человека, умывался дождями, покрывался сухими листьями, летящими с тополей парка, заносился чистым снегом и опять открывался выщербленной, растрескавшейся грудью весной, роняя острые сосульки в темную воду. Мама говорила, что мост мой ровесник, и я с уважением, когда никто не смотрел в мою сторону, гладил плоский камень ладонью. Мы жили у парка в высоком, из красного кирпича доме, и из наших окон был виден мост. Мальчишками мы любили перевешиваться за литой барьер и глядеть в воду до тех пор, пока голова не шла кругом и не стучало в висках. Меня ругали дома за цыпки на руках, за то, что бегал к мосту, наказывали, замыкая в маленькой комнатке, и я, вылезая через окно, снова летел узким проулком к мосту, зная, что вечером меня опять накажут. Было что-то необыкновенное в летящей стремительной воде, в легком кружении воронок, мелких камешках берега, скатывающихся в глубь, и солнечном свечении. Я свешивался вниз головой и будто падал долго, томительно, прижимаясь плотно к камню. Глиссер вспарывал пенно гладь, зарывался носом, и за ним шла глубокая, гладкая дорожка с опадающими блестками брызг. Я чувствовал себя маленьким и, возвратись домой, с каким-то жалким вниманием разглядывал свои несильные руки с острыми содранными локтями и грязными цыпками. Я хотел быть поэтом. Я выписывал аккуратными круглыми буквами стихи Пушкина в тетрадь, боязливо сочинял свои, длинные, одинаковые, про луну, про море, которого никогда не видел, и мужественно никому их не показывал, боялся: засмеют и станут дразнить маменькиным сынком. Я мучительно вынашивал свою мечту, прятал стихи в пыльном чулане за фанерным ящиком, обернув газетой. Мама водила меня за руку в школу, проклинала машины, собак, кутала мое горло теплым мохнатым шарфом, поила в простуду невыносимыми порошками и рассказывала неинтересные сказки. Мама хотела, чтоб я был всегда маленьким, учился играть на скрипке и пил по утрам рыбий жир. Она всплескивала руками, когда я приходил с синяками, и ставила холодные примочки на лоб, вздыхая, уговаривая не драться и, упаси боже, бить стекла. Но я после школы, едва отмыв чернила с пальцев, бежал к мосту, скатывался на берег и пускал желтыми утятами палые листья. Ветер дул потихоньку, относя листья все дальше и дальше, и они уплывали стайкой, почти невесомые под громадой моста. Но приходил Юрка, загорелый, с яркими красными губами и принимался кидать камешками в уплывающие листья. Засучив рукава рубашки, он доставал склизкие от зеленой тины плитки и, щурясь, пускал длинный блинчик. — Ты плавать умеешь? — спрашивал меня. — Умею… — А если врешь? Давай вперегонки. Боишься, вода холодная? — Не боюсь. Я не умел плавать. Я боялся воды, и мне было стыдно признаться. Я потрогал воду рукой. — Холодная, как лед… Судорогой сведет. — Чего тебе надо? — вдруг заорал Юрка. Я оглянулся. В трех шагах от нас стояла Танька и грызла конфетку. Я покраснел. Танька отбросила косички за спину, сыпанула в Юрку камешками и убежала на мост — и еще там, перевешиваясь через барьер, показывала нам язык, кричала: Юрка-шкурка, конопатый нос, съест тебя Барбос. Юрка словно не слышал и начал раздеваться, а я, будто осматривая берег, пошел близко у воды, чувствуя, как горят уши — казалось, они просвечивают насквозь, как мандарин на солнце. Я смотрел снизу вверх, в гулкое каменное дно моста, слушал, как шуршат машины, разбрызгивая лужи — слушал мост, как большую раковину, где чутко бился неумолчный шум города. Юрка визжал от холода и саженками плыл к другому берегу, где притопывала Танька, держа руками юбочку и строя невероятные рожи… Под вечер, когда уже зажигались слабые огни, я опять спустился к мосту и снова бросал листья в воду, и смотрел, как они, крутясь на ветру, сплываются стайкой. На мост пришли двое и долго глядели вниз, близко касаясь друг друга. Он курил, бросал вспыхивающие спички под мост, — ему, видно, нравилось, как они гаснут: не сразу, чертя светлую линию в воздухе. Она, подняв воротник и опустив низко лицо, смеялась и вскрикивала: — Как здорово… Ой, как здорово! — И просила бросить еще. — А ты прыгнешь с моста? — спросила она. — Страшно. — Отчего же, прыгну. — Он опять бросил спичку. — Вот если долетит до воды и не погаснет, то сбудется… Погасла… Брось еще. — Спички кончились, — сказал он. Под мостом голоса звучали гулко, так, будто стоящие на мосту говорили в колодец. Только иногда шум проезжающей машины заглушал их. Они вдруг притихли. Я не понимал, зачем они так долго, молча глядят в чернеющую воду и, вскарабкавшись наверх, отправился домой учить теорему о двух равнобедренных треугольниках.