У кассы на скамейке сидела женщина. К ее ноге жалась собака маленькая, уши торчком, и язык на зубах, словно улыбается собака. Вильнула хвостом, спрятала язык и стала серьезной, мордочкой потерлась о ногу женщины. — Рано ты больно, доченька. И солнца-то настоящего нету, — сказала женщина, зевнула, посидела еще чуть-чуть, встряхнулась и пошла открывать кассу. А когда подошел поезд, зеленый, свежий от влажного утра, с горячим паром у колес, помахала Тоня рукой женщине с собакой и села в вагон. Рельсы текли далеко, и там, где они обрывались разом, стояло круглое солнце. * * * Еще кругом зелено, свежо и ярко от солнца. И птицы поют, захлебываются, вскидываются высоко в небо, свертывают крылья, комочками падают в траву и снова ныряют в синь. Но по тому, как солнце всходит, отяжелевшее, мутное, над землей и опускается медленно, щедро озолачивая тонкие перистые облака, — чувствуется, что уже близка осень, золотая, с тихими безветренными вечерами, когда воздух можно пить, как парное молоко со сна, жадно, не отрываясь. Пустым кажется город. Улиц в нем много. Людей много. Нет Арсения. Уже месяц нет. Холодеет сердце от неизвестности. Пачка писем в сумке. Чужих. И радость в них чужая — не ее, не Антонины Песковой. Стукает каблучками о камень, считает дни, ждет Арсения. Уехал в тайгу с экспедицией. Какие тут письма. Понимать надо. Это не просто сел и поехал. Государственное дело. Большую руду ищут. Арсений ищет, не кто-нибудь. Арсений. Много дней в неделе, длинных, неспешных. К концу дня ноги, как деревянные, затекают. Разуешься, хорошо станет. Босиком прошлепаешь по полу, погасишь свет, зажмуришься, чтоб скорей заснуть, чтоб Арсения во сне увидеть, — не идет сон. Одни огненные круги вместо сна. Синие, светлые, всякие, а Арсения нет. Утром снова сумка на плече: письма, газеты, журналы. Узкий дворик на пути. Знакомое лицо в окне. Человек залезает на стул, высовывается в форточку, спрашивает: — Нету? — Нет… Будет. Обязательно будет. Погода такая… Какая там погода — солнце кругом. Погода… Хочется сказать еще что-то, но больше слов нет, особенных, только для него. Хочется сказать, что и сама жду, крепко жду, хоть в голос кричи. Человек захлопывает форточку и слезает со стула. Сколько он может ждать? Сколько? Изо дня в день всегда с одним — с верой. Стало страшно. А вдруг зря ждет и долго будет ждать, месяц за месяцем, спрашивать будет ее: — Нету? — терпеливо, одним коротким словом, в котором может быть все его слова, несказанные. И отвечать ему тем же маленьким, жестким: — Нет. Если б она могла сказать: — Есть. — Закричать: — Вам есть письмо. Если бы… Пустым кажется город. Улиц в нем много. Людей много. Нет Арсения. Остановится вдруг, просунет ладонь под сумку, чутко ловит пальцами невидимую жизнь: толкается, воюет с кем-то, чуть слышно ударяет кулачками в ладонь. Сильный будет, как Арсений. Улыбнется широко, светло и дальше каблучками застучит, уже веселее. Остался с ней Арсений. Вот он — только ладонь приложи… Капля к капле — струйка. День ко дню — месяц. Вбежала во двор, закричала в окно: — Вам письмо! Целых два… Сунула руку в форточку, вложила в горячую ладонь письма, передохнула. Человек держит письма в руках, боится разорвать конверт, пальцами читает словно, застыл улыбкой. «Давай, дядя, рви конверт — ждал ведь. Вот она, радость, в руках, как птица: поймал — держи». Медлит. Очки ищет. Нельзя мешать — радость у человека. Отбежала от окна, рассовала по ящикам газеты и письма и назад, к окну, глянула: плачет человек и очки не снимает, и пальцы вздрагивают. Большой, небритый, а плачет. Хорошо, устало плачет. Встряхнула головой, поправила сумку и на улицу выбежала. Словно это Арсений написал ей два письма, словно это ее была радость… Время неумолимо. Оно не останавливается, как старые часы, дрогнув стрелками. Его не поторопишь, не подтолкнешь. Оно течет вечной рекой. Встретились. Шумел город, сверкал стеклами. Припала к груди, почтовую сумку откинула за спину, вскрикнула: — Сеня… Люди шли мимо, оглядывались. — Сеня… Сеня… Меня искал. А я-то закружилась совсем. Как же ты? В глаза заглядывала, старалась поймать свое отражение в его зрачках. Опомнилась, оттолкнулась от него, покраснела. — Когда приехал? — Вчера, Тоня… Переминался тяжело, закуривал, ломая спички. — А ты как? — Хорошо. Ждала. Заспешила почему-то, сумку на грудь перевесила. — Я пойду. — Погоди. Завтра буду ждать тебя утренним поездом на станции. Приедешь? — Приеду. — Я чертовски устал. Дожди стояли сильные… — Взял ее руку, стиснул пальцами и зашагал через дорогу, сутулый, черноволосый. Хотела остановить, сказать еще что-нибудь, не посмела — люди вокруг, скажут на виду у всех виснет на шее, нехорошо могут сказать. Положила руку на ремень и свернула за угол. С вечера завела будильник. Сидела на постели, закутавшись в одеяло, свернувшись в зябкий комочек. Смотрела на светлое пятно луны в окне, думала, прислушивалась к той, другой жизни, которая кулачками пробовала стучать, будто говоря: «Ты слышишь? Я живу. Я скоро шибко толкаться буду». Косо ударил дождь по стеклу увесистой каплей, защелкал разом по крыше, словно горох кто-то рассыпал. Соскочила с постели, к окну подошла. Лил дождь. Желтые огни и черная улица. Покусывала губы, стояла в длинной ночной рубашке, босиком, оглядывалась на будильник. Чисто после дождя. Поезд вырвался из города, ровно, накатисто бежит колесами, вздумал закричать — крикнул в сырую чащу, откликнулся лес, отряхнул росу, проснулся. После каждой остановки Тоня загибает палец. Когда рука сожмется в кулак, на перроне будет стоять Арсений. Раз… Два… Три… Четыре… Пять… Никого нет на перроне. Только на скамейке сидит женщина, и к ее ноге жмется собака. Шуршит мокрая галька под ногами. Грянул паровоз криком, дернулся, задвигал колесами — дальше заспешил, разминая в горячем масле рычаги. — Ты чего, доченька, рано как? Спала бы и спала, — сказала женщина мирно, сонно. — Мне надо. Надо. Понимаете? — Ну, если надо… Прошла мимо и тропой к березняку. Замедлила шаг, присматриваясь, — может, не та тропа? Побежала. Цеплялись ветки за платье: остановись, куда же ты? Не удержали, отпустили… Глядела на деревню с горки, искала домик Арсения глазами, долго, напряженно. Нашла. Села на пень, положила голову на руки, затряслась плечами — не заплакала. Глядела. Ждала. Видела, как блестит стекло в доме Арсения, видела калитку, ступеньки, дверь.