— Не надо. Ты мне будешь мешать. Когда ты со мной, я не пишу… Вдоль полотна густо стоят березы. Ветер шевелит тонкие ветки, сплетает, разговаривает о чем-то своем. Стволы, как белый фарфор; кажется, ударь кулаком — зазвенит береза, закачает вершиной. — Сахарные березы. Это хорошо. Правда? — Да… Ты не устал? — Нет. В березняке воздух парной, настоянный на коре. Она дышит глубоко, даже голова слегка кружится, ставит ногу рядом с его ногой, торопливо, всегда запаздывая, подпрыгивая. — А я завтра опять буду почту разносить. И ты знаешь, один дядька все ждет и ждет писем, а их нет… В окно на меня глядит каждый раз, будто я виновата в чем. Руки большие у него. Он их в кулаки сжимает. Залезет на стул и из форточки меня спрашивает: «Нету?» «Нет», — говорю. И опять слезет со стула… — Чудак… — Да нет. Он хороший. Все голубей кормит. Ждет. Березы разбегаются в стороны, и прямо под горкой открывается деревня. Петухи орут на совесть, вздрагивая гребешками, тараща глаза. Солнце поднимается чистое, умытое, разливается по черепице, соломе и железу, ударяется в мягкую дорогу — вся деревня сверкает стеклами, куда ни глянь — блеск кругом. — Зря ты со мной поехала. — А что бы я дома делала? С тобой хорошо. Ты всегда меня будешь брать с собой? Я тебе не мешаю нисколько… — Когда я думаю, мешаешь… — Тогда я не буду говорить. Думай. Только за руку меня держи. Зачем выпустил? Домик, опоясанный забором, присел подле воды, маленький, низенький, сколоченный будто шутя. Скрипнула калитка. Арсений опустил рюкзак на крыльцо, отер рукавом лицо и стал доставать топор. Потом со скрежетом выдергивал ржавые гвозди из досок, освобождая окно, забитое еще прошлой осенью. Пыльные стекла глянули на солнце и, точно застыдясь за свою мутность, блеснули неуверенно. Домик стал веселым, с голубыми наличниками и пусть одним, но большим глазом окна. В комнате на слабых ногах стоял стол, на котором лежала высохшая, позеленевшая яичная скорлупа. На полу смешным комом валялось одеяло, и рядом с ним торчком, как сухой гриб, прислонилась к стене черная керосинка. — Богатый я?.. Люблю когда грязно! — Арсений засмеялся, клокоча горлом. Выбили одеяло от пыли, подмели в комнате. В саду сгребли в кучу старую сухую ботву и подожгли. Закурился дымок, запахло осенью, горелым деревом, грибами. Тогда, осенью, Арсений тоже писал, ходил между пустыми грядками, думал, слонялся в роще, дыша горьковатым березовым воздухом. Иногда переезжал на лодке в луга, слушал, как поют женщины, кося траву, смотрел, как блестит железо косы в рассыпающейся траве. Пели девчата тоненькими голосами. Далеко, стелясь травой, улетала их песня, прозрачная, как воздух, и чистая, как небо. Казалось, можно выпить ее, как пьют студеную воду из родника, припасть губами и выпить, — зубы заломит, а в голове просветлеет. И хотелось Арсению тоже запеть, широко, петь всем телом оттого, что большое небо над головой, что огромная, невозможно просторная земля перед глазами. Арсений сидел, слушал и боялся вспугнуть песню. Белые платки козырьком спадали на лоб женщинам, лиц не было видно — только песня; казалось, вся земля поет. «Полюбить бы кого, что ли. Вот так, чтоб как песня… Земля, небо и песня…» — подумал. Арсений и прыгнул в лодку. Возвратясь в дом, он сел к столу и начал писать, но получалось все не так, не как песня, а сухо, трудно и ненужно. И тогда же он заколотил окно, закинул рюкзак за плечи и пошел на станцию… В комнате посветлело. Стекло заблестело по-настоящему, гладко и прозрачно. От вымытого пола потянуло свежим запахом краски. Тоня положила на порог тряпку, села и тихо сказала: — А завтра я опять буду почту разносить… И тебя не будет… Так лучше, наверно. Скучать, ждать… а потом сразу и увидеть. Сразу. — Ты о чем? — Я так. Хорошо, говорю, когда чисто… — Да, когда чисто, хорошо… А ты оставайся, Тоня. Здесь… Я тебя утречком на станцию провожу. Погорячели щеки — вот-вот вспыхнут… и в груди тесно стало. Поправила волосы, будто солнечную прядку уложила пальцами, ничего не ответила, спустилась к воде. Арсений возился с замком. Сбежал следом, взял за руку крепко — не выдернешь. Сели в лодку и поплыли. Не смотрела Тоня на Арсения, рукой по воде вела, прикладывала ладонь к щеке. Молчали. — Вода сойдет, луга здесь большие… трава… птиц много. Голос у Арсения глухой, он тоже глядит в воду, каплями серебра стекает вода с весла, круги разбегаются, мелкие, быстрые. — А если прямо-прямо поехать вот так, по воде… на край света приедешь, и там ворота стоят… одни — в ад, другие — в рай. Не удержалась, улыбнулась Тоня, вздрогнула губами, потянулась к Арсению, сели рядышком. Почти не дышит Тоня. — А здесь глубоко? — Конечно. Четыре весла будет. Дальше мелко пойдет. Траву даже видно. Так ты в какие ворота зайдешь? В ад или в рай?.. — А ты? — Я никуда, я здесь останусь. — Тогда и я здесь. Взяла ладонью воду, брызнула Арсению в лицо и убежала на корму. — Я купаться буду. — Холодно. Это на солнце хорошо. А вода, как лед… — Отвернись. — Не надо, Тоня. — Хочу! Она стянула через голову платье, взвизгнула, зажмурилась и ударила всем телом о гладкую воду. Вынырнула, проморгалась, закричала: — Иди сюда! Иди, Сеня. — Не хочется. Вылезай. — Я к берегу сама поплыву. На берегу завернул ее, тоненькую, гибкую, в пиджак, обнял рукой, пошли к дому, нагибался, скользил губами по щеке, колол щетиной, целовал. Закуталась в одеяло, отогревалась, а потом опять сбежала к воде, — чистила картошку и глядела на свое отражение в мутном стекле реки. Арсений ходил вокруг дома, улыбался непонятно чему, курил, кричал за забор: — Ты скоро? — Сейчас, — откликалась Тоня. Смотрел на нее, присевшую у воды на карточки, волосы по плечам рассыпаны, светлые, легкие, ветер их трогает, и они вьются, как паутинка, тонко и прозрачно вспыхивая. Тихо. Скоро сумерки опустятся. Петухи кричат. И на воде ветер рябь поднял. Обжигались картошкой, говорили о пустяках: про ветер, про то, что чисто в доме, ждали чего-то… Утром проснулись с петухами. Опять солнце пылилось в комнате лучами, падало налицо, оставалось в зрачках. Не смотрели друг другу в глаза, будто ночь в них была, тревожная, стремительная, почти невозможная. И к станции шли молча, а у березняка остановились. — Иди, Арсений, я сама. Сама… Я хочу дальше одна… — Отняла руку, полетела, не обернулась. Ветки цеплялись за платье: «Остановись, останься, плюнь на все остальное. Пусть тот дядька ждет письмо. Другая принесет в той же сумке». И слышалось: «Нету?» Видела крупные кулаки, лежащие на подоконнике, и сумрачное лицо, высунувшееся в форточку. Арсений глядел вслед — чувствовала его взгляд на спине, не оборачивалась. Хоть бы сказала: «Я буду почту разносить, а тебя не будет». Не сказала…