И тут у Карелина пальто распахнулось, и к моим валенкам упали шкурки, меховые шкурки каких-то неведомых зверьков. Шкурок было много: серебристых, коричневых и точно вылинявших. Тетя Зина разом опустилась на них, закрыв широким подолом и шкурки, и грязные половицы. Она быстро и мелко улыбалась. — Вы идите… идите в дом. Санечка наш гость. Карелин подтолкнул меня к двери, и я оказался на месте Владика. А тетя Зина, все так же улыбаясь, собирала в подол шкурки. И было что-то жалкое в ее улыбке и сальных волосах, выбившихся из-под платка. Я отвернулся, чтоб не видеть. Я хотел бежать. Бросить белье и бежать. Но я знал, что за стирку должны матери что-то передать и потому прошел в переднюю и сел на сундук. В углу на ватнике лежала такса и смотрела на меня добрыми слезящимися глазами. — Владик! — куда-то вниз, перегнувшись через перила, кричала тетя Зина. — Ты взял яблоко? Что? Яб-ло-ко… И я их увидел. Прямо передо мной на кухонном столе — яблоки, сочные, красные. Волшебные яблоки. Такие продавали до войны на базаре в плетеных корзинах. Я помню, отец покупал мне их. Я помню, как они хрустели на зубах. О, это были непонятные далекие яблоки. Потом они пропали. И вдруг… На большом блюде лежало чудо. Чудо… война, зима и вдруг яблоки… Я чуть не задохнулся. — Ну, принес, Санечка? Ты молодец. Все здесь? — Все… — Сейчас я соберу что-нибудь, а ты матери отдашь. Тетя Зина скинула пальто и, поддерживая подол, ушла в комнату. А я глядел на яблоки и не мог оторвать глаз от них. А что, если… одно. Только одно. Они не заметят… Не чувствуя ног, я рванулся к столу, схватил яблоко и спрятал в карман. Сердце билось так, словно я весь был им. А такса, положив на передние лапы мордочку, спала. Может быть, просто делала вид, что спит, будто говоря: «Мне все равно… Ты видишь, я сплю. Я всю жизнь сплю…» Яблоко обжигало пальцы. Я снова сидел на сундуке, беззаботно болтал ногами и молил бога, чтоб тетя Зина меня быстренько выпроводила. Она появилась в халате, скользнула по мне улыбочкой и сказала, передавая что-то завернутое в газету: — Чем могу уж… Ты, Санечка, так и скажи. — Скажу. — Ты люби маму. Бедненький, как же ты без папки-то? Иди, Санечка… Иди. Перелетев лестницу, я вонзил ключ в дверь и передохнул. Матери дома нет. Она в госпитале. Я сейчас съем яблоко. Нет… Я понесу его в школу, и мы с Петькой разрежем его пополам бритвой и съедим. Нет… На много-много кусочков, и будем долго-долго есть. Я положил сверток, что дала тетя Зина, на стол, схватил портфель и помчался в школу. Петька сидел на парте, обхватив руками колени. Он не слышал, как я вошел в класс, и разглядывал заплатку на валенке. Валенки были у него громадные, с отцовой ноги, и Петька гордился этим. Я выхватил из кармана яблоко и крикнул: — Видал! У тебя такого нет. Но Петька не поднял головы. — Ты чего, Петька? Мать купила. Мы его съедим сейчас пополам… — Уйди. Война, а ты… Я отодвинулся от него. Мне стало стыдно и одиноко. Зачем-то я засунул яблоко в портфель, зачем-то пошел назад из класса, зачем-то долго блуждал по снежным улицам, пока вконец не замерз и не вернулся домой. Я ждал мать. Затопил печь и сидел, глядя на огонь, думая, как плохо все сложилось: идет война, а я дома, да еще яблоко украл. Мать возвратилась поздно. В доме было тепло от жаркой печки. Мы зажгли свечу, вскипятили чай. И вдруг, сам того не ожидая, я сказал: — Я украл яблоко… У Карелиных. Я украл… Мама молчала. Она будто не видела меня. — Я украл яблоко… Я не выдержал и, зарывшись лицом в материн подол, горько заплакал. Она гладила мою голову, — она поняла меня, и от этого мне стало еще больнее. — Никогда… Никогда… — твердил я. — У Петьки убили отца, Саня. — Как… убили? — Фашисты. Моего отца тоже могут убить. Я вдруг понял это жестокое слово: война. Я снова увидел Петьку в громадных валенках, сидящего на парте. И мне почудилось, что я слышу его голос: — Война, а ты… …Утром, проснувшись, я не поверил глазам: на столе в тарелке лежало яблоко. Нет, это было другое, не карелинское яблоко. Откуда его мать взяла, не знаю. Я оделся и пошел к Петьке. Вьюжило. Сугробы были похожи на чистую мыльную пену. Будто кто-то в большом корыте взбивал ее, и она вскипала, вскидывала заячьи лапы и, рассыпаясь снежным пухом, летела в глаза. ПЕСНЯ Земля почернела, взбухла, ступи ногой — след остается. Трава выбилась кое-где, зашевелилась, вбирая жадно солнце, зелеными кучками встала, держа на весу редкие капли росы. Глотнешь сырой воздух, оглядишься вокруг — и удивишься чему-то необъятному, сквозному, точно вся ширь прострелена светом — удивишься земле ли, небу ли, будто сам, как трава, проколол землю и потянулся к свету… Они спрыгнули на мокрую гальку. Он держал ее за руку, словно она могла убежать. И когда мимо них побежали зеленые пыльные вагоны и по лицу заструился воздух, теплый и упругий, он сказал: — Вот и приехали… — Поправил на спине рюкзак и зашагал крупно, тяжело, стиснув ее маленькую горячую руку. Они шли по шпалам. Поблескивающие рельсы убегали далеко, и там, где они разом обрывались, поднималось круглое солнце. — На рельсах лежит солнце, — сказал он. — В этом есть что-то громадное… как счастье. Дай мне сетку. — Что ты… Мне совсем не тяжело. А у тебя рюкзак. Помолчали. — Ночью тебе будет холодно, — проговорила она. — Я об этом не подумал. Там есть теплое одеяло и керосинка. Можно кипятить воду. Я взял термос. Согреюсь чаем. Вообще мне ни черта не нужно. Бумага и стол. Вот и все. — Когда ты приедешь в город? — Дней через десять. Кончу главу диплома и приеду. Боюсь, буду писать другое. Не диплом. Тогда позже… — Тогда я приеду.