— Ты с кем разговариваешь? — Просто так, ни с кем, мама. А ты знаешь, чем пахнет солнце? — Опять выдумываешь. — Нет. Небом пахнет. А солнца нет сегодня, и вчера не было. Небом пахнет солнце. Я знаю, когда солнце. Девочка накрывается одеялом. Когда же придет доктор? Он как волшебник. И голос у него волшебный. Всю таблицу умножения знает доктор. И по пальцам ему не надо считать. В школе не учится, а знает. Может, он тайком в бумагу подсматривает? Хитрый какой. Вот бы поймать. Не поймаешь. Видеть надо, хорошо все видеть. Тогда и не нужно знать, как пахнет солнце. Прямо видеть можно и карандашами рисовать. Красиво так рисовать: желтым, зеленым, красным. Хорошо рисовать. Доктор говорит, что возьмет с собой в лес, и мы будем искать солнце. Оно опускается в овраг, и его надо отыскать. Оно круглое и маленькое на земле, как яблоко, а в небе тяжелое и большое. Вправду бы найти. Почему все дождь и дождь? Вся земля в лужах. В то лето тоже были лужи и в каждой по солнцу, и его ногами можно было бить, разбежаться и ударить, оно разлеталось брызгами, даже на лицо попадало, и опять оставалось в луже, чистое и гладкое. Дождик, дождик, пуще. Дам тебе я гущи, Хлеба каравай, — пели во дворе. Били ногами по лужам и пели, и платья мокрые были и волосы, — все мокрое было. Девочка вдруг приподнимается на локтях и тоненько-тоненько поет: Дождик, дождик, пуще. Дам тебе я гущи, Хлеба каравай… — Что с тобой? — Ничего, мама… — Тебе нельзя волноваться. Лежи тихо, Я тебе ботинки и ленту купила. В магазине столько народу. — Дай я подержу в руках. Широкая лента. Какого она цвета? Может быть вплести ее в волосы? Доктор скажет: — Какие мы нарядные… Вот если б пальцами цвет узнавать можно было бы, тогда и видеть не надо. Дотронулся только и пожалуйста: — Красная… А ботинки вкусно пахнут. В то лето тоже покупали ботинки, но они уже прохудились и остались в больнице. Там, наверно, всегда остаются ботинки всякие. А взамен дают мягкие и теплые туфли, чтоб нельзя было топать и шуметь. На то она и больница — тихость кругом и врачи в белых шапочках. Садятся подле постели и светят в глаза чем-то горячим, блестящим, будто крошечное солнце на стекле, только не настоящее, и нужно глядеть на него, не моргая, до самых слез глядеть. И так долго-долго. Каждый день. А потом все стало расплываться, словно в запотевшее окно смотришь, и только пальцы видно, что разжимают веки. А потом вовсе ничего не стало, как молоком залили… И ботинки там остались… Ох, как шумит дождь. Ему и шуметь можно. Сильный дождь. Наверное, с пузырями. Они лопаются и снова надуваются. Прыгают пузыри, сталкиваются. Руками бы их ловить. Листья пожелтеют, попадают на землю, вылиняют под дождем и высохнут. А там и в школу идти, размахивать портфелем. Доктор говорит, что и мы пойдем. Возьмемся за руки и пойдем. Весело шагать в школу. Но для этого надо видеть. Вот открою глаза и увижу. Раз, два, три… Девочка глядит в потолок неподвижно, широко. Он белый, потолок. И комната вся белая. — Здравствуйте, маленький человек. — Ой, доктор! А я испугалась. Я ждала… Вы не простудились? Ладонь доктора гладит волосы. Добрая у него ладонь. Подложить бы ее под щеку и заснуть, и красивый сон увидеть. — А у меня лента есть. Она красная, да? — Да… — Мы будем таблицу умножения учить? — Конечно будем… И рисовать будем. Девочка хлопает ладошками и прикладывает к губам ленту. — А я знала, что лента красная. Пусть дождик идет. Хорошо, когда дождик. А вы мне нарисуете зеленый ветер? Он зеленый, как трава. — Обязательно зеленый. Вот сейчас градусник поставим и начнем рисовать. Улыбается девочка. Улыбается всем лицом, светло и тихо. — Вы возьмете меня в лес солнце искать… Я буду послушная и шуметь не буду. А вы не знаете, чем пахнет солнце? И мама тоже не знает… Большим небом пахнет. Только дождь сегодня, и вчера был дождь. И солнца нет. Шумит, рассыпается каплями по стеклу дождь. А где-то далеко-далеко над гладкими крышами чистой синью светлеет небо. МЫЛЬНАЯ ПЕНА 1 У меня был драный, наверное, сто лет ношеный портфель. Замок заржавел, ручка отлетела, и вместо нее я прикрутил проволоку. Мать все хотела купить мне новый, да никак не получалось с деньгами. Ей было очень трудно, моей маме. С утра, выпив несладкого чаю, она уходила в госпиталь и возвращалась только поздним вечером. Она работала уборщицей. От ее рук пахло полом и краской. Чтоб как-то подработать, она приносила в дом белье — широкие и просторные простыни, наволочки и рубахи — и после тяжелого дня при желтой коптящей свече стирала в ребристом узком корыте. Мыльная пена вздувалась, шипела и чавкала. О, как я ненавидел эту чистую, пушистую пену. Ненавидел это чужое белье, свежевыстиранное мамиными руками, засахаренное морозом и внесенное в дом. Оно медленно оттаивало, и тогда мы вместе с мамой развешивали его на веревках. Не видно было ни стен, ни стульев — ничего, только одни простыни, наволочки да низкий потолок, качающийся под пламенем свечи. — Ты бы лег спать, Саня… Поздно, — говорила мама и вытирала передником пот с лица. Я ложился и быстро засыпал, и мне в глаза летела пена, пена… Она взбухала и превращалась в облака, плавающие в ледяной синьке. Три вечера в неделю мать стирала. Она так и осталась в глазах моего детства всегда до ночи стоящей у корыта, будто ничего и не видела, кроме снежной пены. Остальные вечера (как я ждал их!) мы пили чай, разговаривали о войне, об отце и читали его письма. Окно завешивали газетной шторой. В печи глухо потрескивали дрова. И в доме становилось уютно, тихо и легко. — Вот кончится война и тогда… — мама глядела на свечу, и зрачки ее были похожи на круглые черные точки. — Твой папа будет с нами. Он нас любит. Мы пойдем в магазин, и ты себе выберешь портфель. — Новый и с ключом…