У меня кончились силы. Я сел на камень и заплакал. Темнота сгущалась. Я захотел пить. Поднявшись с камня, я охнул — из ноги сочилась кровь. Когда я ее рассек, я так и не вспомнил. Пополз вниз к воде. Где-то близко должен был быть ключ, у самого моря. Но становилось совсем темно. Я кусал губы и, осыпая влажную гальку, полз к дому. Пальцы остро ныли. Я ободрал ногти… Когда я очнулся, подле меня сидел отец и жевал трубку. Я нарочно не открывал глаз и сквозь ресницы следил за отцом. Он горько опустил подбородок на грудь и выбил в пепельницу трубку. На одеяле лежал томик стихотворений Пушкина. Я хотел позвать отца, но он погасил лампу и лег со мной рядом, обняв большой рукой. Над подушкой равнодушно шуршал конфетными обертками сверчок. В окно крупно вплывала луна. Море не шумело. Я тоже обнял отца за шею и заснул. Мне приснилось, что отец стоит по колено в воде и говорит: — Я привезу тебе ветер. Жди. Ты должен взять в руки ветер. — Разорванная в клочья волна летела ему в лицо, а он улыбался: — Поет… Силища-то… Утром, когда я проснулся, мать хлопотала у печи, а отца не было. — Мама, а когда вернется отец? — Скоро, сына… Вот испечем булки, и он придет. Он сети у берега ставит. О, эти булки, они выпекались только в редкие праздничные дни. Тогда на столе появлялось кислое вино и белые сияющие чашки. Мама надевала цветастое платье и становилась тоненькой и красивой. Я любил все необыкновенное. В те дни я боялся, что меня рано отошлют спать и не дадут послушать патефон. Мать с отцом танцевали под него, обнявшись, а я подпевал, старательно глядя на них. К нам приезжал иногда из села, за много верст, дядя Вася на бойкой лошаденке с бубенцами. Он привозил новости и после обильного чая долго беседовал с отцом, даже ругался, уговаривая его уехать, но отец тихо говорил: — Нет. Здесь и умру. Я с ним соглашался. «Мой отец правильный человек», — думал я. Дядя Вася еще засветло уезжал, позванивая бубенцами. А отец целый день сосал трубку и хмуро сдвигал брови. Писем мы не получали. Мы были одни на всем свете. «Робинзоны», — смешно называл нас отец. Только дядя Вася не забывал наш домик, привозя пахнущие краской и городом газеты. Я никогда не был в городе. Но ясно построил его в своей мечте. И мне казалось, что газеты пахнут городом… Я спрыгнул с кровати и вскрикнул. Я забыл о ноге. Я сжал зубы и, держась за стенку, проковылял до мамы. — А правда, меня отец возьмет в город? — Конечно, сына. Вместе поедем. Втроем. На карусели тебя покатаем. Это было заманчиво. Я стал расспрашивать ее о каменных домах, о трамваях, бегающих по тонким железкам-рельсам. Мы ждали отца. Море опять поднимало тяжелую грудь и бросалось на камни. Я видел из окна, как оно цеплялось за них, отползая назад. Море будто хотело добраться до нас и с каждым разом накатывало злее. Мать молчала. Говорить больше ни о чем не хотелось. Вдруг маме что-то показалось, и она выбежала за дверь. Я остался один. В комнате было тихо, даже часы не тикали. Я подошел к порогу. Я долго подбирался к нему. Нога вспухла, и я давился слезами от боли. На краю обрыва стояла мать. Я испугался. Вот-вот ударит ветер, и она полетит вниз. Она протягивала к морю руки и что-то кричала. Платье билось в ее ногах. И мне почудилось, что цветы срываются с него и падают в море. Я звал ее, но она не слышала. Когда я уже отчаялся кричать, она вернулась к дому, медленная и притихшая, схватила меня в охапку, твердя: — Вернется, вернется, вернется… Ветер с остервенением хрустел железом на крыше. Мы ждали всю ночь. А когда забрезжил рассвет, я вдруг понял, что у меня нет больше отца. Море едва вздрагивало. Оно устало бороться с отцом. Потом спокойно заснуло, ласкаясь о камни. «Отец взял в руки ветер, — подумал я, — чтоб привезти его мне. Зачем я обидел отца? Зачем?» Мне так хотелось, чтоб он был здесь и поцеловать его в небритую щеку. Три дня мать ходила к морю. Она забыла, что еще есть я. Нога не позволяла мне подняться с постели. Я лежал и бесполезно плакал. К вечеру около нашего вымершего дома звякнули бубенцы, и дядя Вася открыл тяжелую дверь. — Как хозяева-то… Здрасте. Я позвал его. Он, уже предчувствуя недоброе, снял шапку. Я рассказал ему об отце. Он как-то весь сник. Опустив плечи и закрыв лицо шапкой, шатаясь, вышел. Вернулся дядя Вася с матерью. Она ничего не слышала и не видела. Дядя Вася гладил ее плечо и молчал. На следующее утро мы уехали, погрузившись на телегу дяди Васи. Море играло. Море пело, грустно и непонятно. Перед отъездом я вдруг нащупал под подушкой томик Пушкина. На желтой бумаге, прямо на стихах отец написал корявыми буквами: «Я дарю тебе его. Я хочу, чтоб ты был поэтом и любил море». …Теперь у меня, как и у отца, сильные руки со вздувшимися венами. Я люблю море. Когда я уезжаю от него, я сильно тоскую по яростной, взвихренной воде. ЗАПАХ СОЛНЦА Девочка подходит к окну неслышно, ощупью. Ветер обдувает лицо, шевелит волосы — он пахнет землей. Девочка ловит его пальцами, сжимает в кулачок и так долго стоит, вслушиваясь и притихнув. — Отойди от окна. Опять температура будет. Доктор ведь говорил тебе… — Сегодня солнца нет. — И чего тебе далось оно? Ляг в постель. Скоро придет доктор. На улице плохо. Сыро. — Я знаю. И солнца нет. Девочка скользящим, ощупывающим шагом идет к кровати. Она не видит. Она слышит. Слышит руками, кожей, каждым маленьким шагом. Слышит, как собираются тучи, как бежит по листьям ветер. Он, наверно, очень зеленый, ветер. И его даже можно нарисовать на бумаге карандашом. Придет доктор и нарисует. У него большие пальцы, мягкие Они не делают больно. Доктор нарисует ветер. Капля ударила по стеклу. Звонкая капля. Дождь. Снова дождь. Сколько дней дождь, а солнца нет. Вдруг доктор забудет калоши. Простудится доктор, кашлять будет и не придет много дней и не скажет: — Здравствуйте, маленький человек. Как наши глаза? Скоро мы в скакалку прыгать начнем… Смешно… Скакалка и доктор в белом халате. Он и не сумеет вовсе прыгать через скакалку и в «классы» не умеет играть. Он большой. Он доктор… А хорошо бы и вправду попрыгать. Начертить мелом на асфальте «классы» и скакать, и пинать ногой камешек, и чтоб солнце вокруг желтое-желтое. Много солнца. Дождь. Простудился, наверно, доктор и сидит с градусником, и смотрит в окно на лужи…