…Отец мой был рыбаком. (У меня навсегда остался во рту горьковатый привкус рыбы.) Он надевал измятую шляпу, высокие сапоги и выходил в море, а мы с матерью вечером шли к длинной, изъеденной солью доске, лежащей намертво на воде, и ждали отца. Отец вылезал на берег в мокром, блестящем от капель плаще и, погладив себя по щекам, улыбался матери. Домик наш весело стоял на обрыве. Когда был сильный низовой ветер, казалось, у окна стонала волна. Стекло звенело, а прямо у моей подушки равнодушно пел сверчок. Отец говорил, что он жует обертки из-под конфет. А в доме конфет не было. Я спал в теплом углу на деревянной кровати. За перегородкой долго горел свет. Отец читал матери стихи Пушкина. Шуми, шуми, Послушное ветрило, Волнуйся подо мной, Угрюмый океан… Он читал их нараспев, каждый раз перед сном. Как-то утром я спросил его, кто такой Пушкин. Отец сказал: — Поэт… Я понял, это большое слово, как море. И когда за отцом хлопнула шумно дверь, я взял книгу в руки и начал листать. От нее пахло рыбой и табаком. Я знал буквы — им меня обучил отец. Я тогда удивлялся чудесам: буквы сплетались в слова. Это было непостижимо, радостно и празднично. Я принялся читать. Сквозь волнистые туманы Пробирается луна. На печальные поляны Льет печально свет она… Буквы упирались, я их мучительно связывал и жадно перечитывал слово, пытаясь осмыслить его необыкновенность. Я помню, отец однажды сказал, положив узловатую руку мне на голову: — Море, оно поет. Его надо уметь слушать… С тех пор я вслушивался в шорохи волн, но песни не было. И вдруг… Растягивая слова вслух, я услышал. Каким-то легким напевом волн дохнули на меня эти непонятные слова: Сквозь волнистые туманы Пробирается луна… Я их шептал губами. И не веря своему открытию, сбежал к морю и прилег ухом к гальке. Море пело: Сквозь волнистые туманы… Я даже подумал, что вот здесь, на гладкой гальке у крутого камня сидел Пушкин и слушал песню моря. Глаза у него были черные и руки, как у отца, со вздувшимися венами. …Море перекатывало крепкие волны. Ветер путался в волосах. В воздухе стоял особенный шум. Я поглядел на море. Припадая к жуткой воде, по небу шли рваные тучи. Они были похожи на огромных птиц, распластавших израненные крылья. А отец ушел в море. Мне стало страшно. Я вбежал в дом и уткнулся лицом в мамину юбку. От нее сладко пахнуло печеным хлебом. — Мама, папку-то забьет волна… В два окна низко надвигалось небо. Темень наползала легко, как сон в лихорадку. — Мам, как же… А? — Ничего, сына… ничего, — говорила мать мне прямо в ухо. У меня навертывались слезы. Я цепко держал материн подол, будто в нем осталось спасение отца. Мы вышли на обрыв. Мамины волосы разметались по ветру. Она что-то шептала. Мы смотрели далеко в море, где пьяно ходила волна, и казалось, стоит ей только добежать до нас, и она разобьет в пыль берег и легкой веткой сбросит с обрыва дом. — Смотри, отец! — закричала мать. На могучем хребте волны бился баркас. Он то срывался вниз под волну, то снова показывался уже ближе, но его оттаскивало назад и опять выносило на сильную волну. Когда баркас со скрежетом вполз на камни и вода, вспениваясь, ушла, чтоб снова ударить в берег, я с криком бросился к отцу. Он стиснул мое плечо. Он не смотрел на меня. Его глаза, сузившиеся, зорко горели огнем бунтовавшего моря. — Во! Здорово… А, сынок? Поет… Силища-то… Я таким его не видел. Он стоял чужой. Он был еще там, в море. Он не любил ни меня, ни мать. Он любил море. Я опустил голову и побрел по тропе к дому. Я хотел умереть. «Назло уйду и брошусь со скалы», — решил я. Мать выплачет глаза, а отец будет глядеть в море и, блестя глазами, говорить: — Во! Здорово… Поет… Я ненавидел его. Но когда сели за круглый покачивающийся стол и в самоваре зарокотал кипяток, я снова стал маленьким, и никудышные мои угрозы исчезли. Мать перевязывала отцу руку. Рана была глубокая, с оборванной по краям кожей. Отец морщился и сквозь зубы цедил: — Я тебя, Лешка, в город повезу. Много конфет куплю. — Я не люблю конфет… Это сверчок… — Я не договорил, я врал, а отец не терпел лжи. Он сидел жесткий и сухой. Он молчал. У него были черные кудрявые волосы. Раз в месяц мать их безжалостно подрезала ржавыми ножницами, складывая в улыбку губы. У меня с приездом отца не ладилось настроение. Я подошел к полке, взял стихи Пушкина и, слюнявя пальцы, быстро залистал страницы. Бумага шуршала, Я знал, отец строго-настрого запретил пачкать книгу. Но мной овладела упрямая злость. Я уселся напротив отца и, смачно облизывая пальцы, нарочито весело перебрасывал желтые листы. Отец молча наблюдал за мной. Темные колючие зрачки его не двигались. Он даже не моргал. — Закрой книгу, — вдруг тихо сказал он. Я покорно, с испугом поглядел ему в глаза и медленно положил книгу на стол. — Ты злой, Алексей… да и трус, кажется. Отправляйся спать. Я думал, что лопну от обиды. Я прямо, с вызовом застыл глазами на лице отца. По его щекам тянулись резкие морщины. Он уже старел, мой отец. Толкнув плечом дверь, я забрался на кровать и так долго сидел, передумывая свою маленькую жизнь. Меня душили слезы. Я хотел, чтоб отец выпорол меня — тогда бы меня пожалели. Но он всегда наказывал тихо и обидно. Стемнело. Я выбрался через окно на колючий кустарник и побежал. Я бежал вдоль моря по обрыву. Камни впивались в босые ноги нестерпимой болью. Я задыхался. А море лежало ровное, как ладонь. Туман тянулся волнистой полосой у скал, а на гребне скалы мутно означилась луна. Сквозь волнистые туманы Пробирается луна…