А когда зажегся ослепительный свет, отец сказал: — Вот дуреха… Чего ревешь-то? Куда же мы с эдакими глазами… — Лебедь умер? — Нет. — Умер… И Верка опять заплакала. Вечером у изгороди, вытянув босые ноги, Верка рассказывала Розе с Анкой о лебеде и о городе. Первая звезда вышла на небо, случайная и бледная. Анка, не моргая, выпятив губы, слушала и часто проводила рукой по волосам, приглаживая слюнями мелкие кудряшки. Ей хотелось быть большой и красивой и тоже поехать в город, в «спектакль», и рассказывать, как Верка, длинно и со словами особенными, как во всех сказках. Роза ковыряла в земле палочкой и пускала слюни. Говорить она еще не умела. Отец утонул в прошлом году. Осыпался под ногами песок у Верки. Волга текла величественная и гладкая. Бежала Верка сколько было сил. Прямо у воды вверх корнями торчал пень. На нем висели брюки отца, и с них капала вода. А рядом в песок зарылись ботинки с кривыми высохшими носами. У изгороди на корточках сидели бабы и тихо говорили. Отец лежал на доске, закрытый марлей, прилипшей к телу. Лица не было видно. Верка видела только скрюченные пальцы ног с желтыми ногтями. Мать сидела около отца, терла опухшие, уже бесслезные глаза и трогала под марлей грудь отца. — Чо щупаешь-то… Коли живой был, дышал бы. Мертвое дело, — сказал бакенщик дядя Федор, очищая с ладоней землю. Верка тоже присела было подле отца, вскрикнула и полетела назад по берегу, бросая по ветру руки, словно пританцовывала на лету. Страшно было Верке. Переговаривались бабы у ограды, руками показывали: дескать, плохо с Веркой, умом отлетела к богу, — крестились поспешно. До самого снега пролежала Верка в постели, горячая, с крупным потом по ночам. Ни с кем не говорила, только думала, устремив неподвижные глаза в потолок. «Отдам тебя на балерину учиться. Вся земля тебя глядеть будет», — слышалось Верке, стонала она в жарком бреду, и опять ни слова. «Отнял бог язык», — сказывала Ксения, бабка ученая, с важным лицом и мокрыми губами. Пришептывала Ксения и в угол, и в стены, и крестилась будто одним пальцем, нехотя. А Верка слушала ее, вздрагивала и наконец выпалила: — Уйди… Уйди… А бабка и обрадовалась, довольная ужала губы, сморщила в затаенном смешке маленький лобик, завязала узел платка на шее и твердо ступила за дверь. Глупая бабка Ксения думала, что она спугнула хворь. А ночью просила Верка мать: — Уедем, уедем. Темно здесь. Боязно больно. Страшная бабка, все бога поминает, а его и нет. Уедем, мама. И вправду уехали. Продали дом и корову, тепло закутали меньших — Розу с Анкой, погрузились в машину и до самого города по ровному снегу, считай, верст тридцать гнали, жмурясь от солнечного блеска вокруг. 3 Сгребают лопатами снег. Струйка пара висит у губ, как рожок. — Мам, а мам? А больше у нас папки не будет? — Нет. У матери брови мягкие, всегда спокойные, даже когда сердится. Таких ни у кого нет. И глаза под ними узкие, светлые. Иней лежит на бровях. Мать загребает широко, свободно, словно не снег, а лебяжий пух на большой лопате. А Верка поспешает чуть-чуть, выдохлась уже. — Мам, я завтра в школу не пойду. Давай пилить дрова будем. А на деньги платье тебе купим. Я видела такое красивое, все в цветах Много цветов, как на лугу. — Ты отдохни. Замаялась поди. Я одна управлюсь, — отвечает мать. — Не… я не устала. Я вырасту скоро. Мало осталось. Совсем мало. Тогда мы не будем улицу мести. Есть ведь машины такие. Пыль собирают и снег тоже. Сами собирают, и никого не надо… А я работать пойду на завод. Верке хочется сказать матери еще об одном, о самом главном, сказать одним духом. Но слова будто замерзли на губах и никак сорваться не могут, такие они тяжелые: «хочу на балерину учиться». Нет, не скажет Верка, хоть пропади все пропадом. Есть еще Роза с Анкой — меньшие, носы у них еще мокрые. Вот когда высохнут, тогда и скажет Верка: — Я хочу на балерину учиться… Поставили в сенцах лопаты, принесли по охапке дров. А когда завелся огонь в печи, схватила Верка бидон за ручку, накрутила на пальцы сетку. — Я за молоком, мам… И хлеба тоже нет. Меньшие, Роза с Анкой, как птенцы, к огню жмутся — холодно в доме. — Велка, ты мне обещала сказку лассказать пло лебедя, — затянула Анка. Некогда Верке. Выпорхнула снова на снег, и в магазин скорей. Что с того, что руки ломит, в ушах звон. Пройдет, не такое было. А вернется, полистает учебники — и в школу. Отдыхает Верка в школе. Положит голову на руки и задремлет. Верка ждет вечера. Ждет его весь день в неясном напряжении. Зажгутся фонари, рассыпав вокруг столбов желтые круги. Заспешат люди к театру по расчищенному утром проулку, важно так ступая ногами по льду. Верка стоит в сторонке, глядит, как заходят люди в распахнутые двери подъездов на горячий свет. Манит и ее туда, где лампочек много и духами пахнет. Долго стоит Верка, захолодавшие пальцы сцепив в кулачки, пока совсем никого не останется у театра. Придет в дом, попьет чаю, посидит в ногах у спящих Розы с Анкой и сама, укрывшись плотно одеялом, засыпает и видит красивый и всегда одинаковый сон. Юбочка веером на Верке, белые туфельки, и смотрит на нее, не мигая, зал одним громадным черным зрачком. ОБЛАКА Дворик наш небольшой. Всего три домика, усевшихся напротив друг друга, блестя стеклами. В глубине стоит столик на одной ножке. Вечерами на нем стукают в домино, а днем чистят рыбу и стирают белье. Дома старенькие, покосившиеся и низкие. Зимой, занесенные снегом, они горбатятся, дымят трубами, уронив на сугробы мягкие лапы желтого света. А летом, выцветшие и серенькие, они напоминают пыльные декорации, ненужно сваленные за кулисами. Я сижу на камнях и жду Риту. Сегодня я ей скажу, что люблю ее. Она войдет в прохладные сени, я возьму ее за плечи и… В доме будет тихо и солнечно. Слепое солнце исступленно жарит. Неподалеку от меня на скамеечке усаживается дед. Очень старый дед. У него редкие седенькие волосы и маленькие голубые глаза. Он смотрит всегда чисто и ласково. — Греемся? — довольно щурится дед. — Греемся! — подтверждаю я. О, это странный, задиристый дед. Чтоб как-то забыться от старости, он ведет длинные одинаковые разговоры о погоде, о последних известиях, о своей болезни — ворчит, покрякивает, свертывает табачок, угощает и улыбается как сказочник, таинственно и непонятно. — В доме-то сыро? — спрашивает он. — Сухо. — И у меня сухо. Скоро, поди, снесут нас. Домище поставят. Каменный, с балконами. Выйдешь этак, папиросочку закуришь и сам вроде бы как новый… Оттого ли, что жарко, говорить не хочется. Я смотрю в небо, где спокойно и кучно плывут облака, и, чтобы скоротать время, начинаю складывать их медленную игру в рассказ. Так мы делали в детстве. Но тогда это было серьезно и даже страшно от появляющихся невесть откуда белых замков, королей и ведьм.