«А если не возьмут? С них станется. Встанут чуть свет и улизнут. Обманщики бессовестные. Всегда так: наобещают, выманят чего-нибудь, а сами смеются потом. Русалку поймают, большую, с хвостом, с золотыми волосами. Вот и не глядят даже, будто пустое место заместо Зинки, знай нитки вяжут. Не возьмут». Зинка толкает Чирка в бок, показывает ему язык и кричит: — Беззубый! Беззубый! Чирок дергает ее за жидкую косичку, щиплет и гогочет громко — даже петух отскакивает в сторону. И Зинка опять принимается реветь. Много слез скопилось за день. Все выльет. Скоро мать придет с работы, можно до самой до мамы реветь. Зинку не проведешь. Эти бесстыжие уйдут завтра без нее за русалкой. Ее нитками починят бредень и уйдут. И ревет она жалобно, выпячивая губы, пуская пузырями слюни, до цветных кругов в глазах. А Женька знай помалкивает и вяжет дыры. — Ма…а…ма… — кричит Зинка, летит навстречу матери, цепляется за ее подол и, воинственно надув щеки, проходит мимо бредня, Чирка и Женьки. …А когда тихо станет в избе, черно за окном и вкусно запахнет молоком и хлебом на печи, когда Женьки еще нет дома, а пора укладываться спать, — Зинка вдруг, сбиваясь, горячим шепотом начинает рассказывать матери про то, как Женька ворует червей в огороде бабки Насти, про то, как они курят в старой бане из газеты, про то, какой Чирок рыжий, даже все собаки на него лают, и, наконец, совсем на ухо, со страшными глазами ябедничает матери про русалку. БАЛЕРИНА 1 Фонари мутные, слабые, как старые глаза, стоят обочь дороги. Переулок подбирается к театру тощими, выхлестанными ветром липами, лепится горбатыми сугробами. Тихо. Набежит ветер, поднимет снег, замутит воздух, словно кто-то большой, широкий, в белом халате пронесется мимо темных домов, шелестя по стеклам и ударяя в замкнутые двери. Опять тихо. Только подле круглых фонарей редкой молью пролетит снег, вспыхнув на свету. Зима стоит скверная, с сухим снегом, частыми скучными вьюгами и молочным холодным небом… У Верки маленькое личико и длинные ноги. Спит она на узкой кровати, укрывшись одеялом. Зеленоватый свет от фонаря мелкими пятнами падает из окна прямо на ее постель, и вся она будто осыпана листьями. Когда Верка сжимается в зябкий комочек, подбирая под себя одеяло, листья словно шевелятся и шуршат. Ей снится красивый, легкий сон. Снится, то обрываясь, как тонкая нить, то всплывая, короткий, но всю ночь одинаковый. Будто она кружится, вскинув и выгнув назад, как крылья, руки, на желтом пятачке света, падает, клоня низко голову, и на ней юбочка веером и белые туфельки, и тонко поют скрипки, и на нее смотрит, не мигая, черный зал одним громадным круглым зрачком. Верка — лебедь. Она улыбается, и ей подносят цветы. Она оправляет кончиками пальцев юбочку. За ее спиной тяжело опускается красный занавес, и она остается, тоненькая, на жарко вспыхивающем свету, и ей кажется, что ноги у нее очень длинные и некрасивые. — Верка, вставай… Слышь, вставай. — Мать гладит ее по щеке, а там, во сне, Верке чудится, что она уходит в занавес, окунаясь горячим лицом в красный бархат. — Вставай, Верка, — уже ближе голос матери. Верка открывает глаза, испуганные, чистые — точно и не спала вовсе, раскидывает руки, и так не хочется уходить из сна, что она снова сквозь сощуренные ресницы глядит в него, но уже не видит ни юбочки, ни белых туфелек, ни черного зала. На низком потолке золотым кружком горит лампочка. Мать в плотном платке по самые глаза, сером платке, отчего и комната сереет, и за окном скучно, снежно. Всякий день начинается так. Верка, шлепая босыми ногами, поеживаясь, идет к рукомойнику, снимает майку и плещется ледяной водой. Круто, по-отцовски работая руками, растирает грудь ладонями крест-накрест, задыхаясь от свежести, тараща глаза. Ох, и обжигает вода. Струится по острым, маленьким, словно вспухшим за ночь грудям, колючими брызгами впиваясь в кожу. Размахивает Верка жестким полотенцем, краснеет лицом, подпрыгивает. Еще и утра нет. Синий снег по стеклам. Сидят вдвоем с матерью у дымящихся тарелок. Молчат. В углу, сладко обнявшись, спят Роза с Анкой — меньшие. Сплели тонкие руки, будто играют там, во сне. Хорошо играют — голова к голове, и губы вздрагивают. Верка закутывается в платок, надевает ватник, валенки и становится вровень с матерью, спина только прямее и лицо белее. В сенцах забирают лопаты и хрустят по снегу, обе одинаковые — угластые платки на глаза, рукавицы широкие с оттопыренными пальцами. У матери след глубже, а Верка по верху гладит ногами, точно боится, что там, под снегом, кто-то живой есть. Заходят навстречу друг к другу и гребут снег, поначалу легонько, приноравливаясь, потом тяжелее налегая на лопаты. Загребается снег в свежие рыхлые сугробы. Горячеют губы. Иней ложится на волосы, ресницы, платки. Выбегают в проулок машины, сонные, с непротертыми стеклами. Приминают снег, отфыркиваются, намыливая колеса белой пеной, и дальше бегут, ровнее дыша, по гладкому следу. — Отдохнем, мама… Стоят, опершись на лопаты, спокойно глядя в улицу. На чистом снегу и лица чище. 2 Был отец у Верки, кряжистый, веселый. Придет с работы, скинет замасленную рубаху, по коленям погладит, языком прищелкнет: — Станцуем, доченька… И так светло становится в доме, бойко по окошкам занавески раздувает ветер, влетает кубарем посередь избы затевать невидимую пляску. Отец присядет на короткие ноги, улыбнется, раскинет руки, будто обнимать кого собрался, и поплывет тяжелый, волосы ко лбу, глаза поблескивают. А Верка вкруг него ходит на цыпочках, легкая, вся из воздуха, горит пол под ногами, вытягивается Верка вверх, жмурится, пьянеет, клонится как травинка к косматой голове отца — вот-вот переломится в поясе. А он знай выделывает колена, задыхаясь. Потом с маху усядутся рядышком на пол, обнимет отец Верку большими руками, лицом в грудь его уткнется дочь и тихо рассмеется. А сердце отца колотится прямо в щеку, и от рук его пахнет машинным маслом. — Отдам я тебя на балерину учиться. Ох, хочу я тебя балериной видеть. Чего ж не отдать? В концертах плясать будешь. Вся земля тебя глядеть будет… Ноги вот только длинноваты. Ну да это ничего вроде. К лучшему… И вдруг поднимается с пола, вытирает ладони о штаны и садится к столу ужинать. А Верка словно к небу поднялась. Выбежит на улицу — и ну лететь по ветру за деревню, где свету и простора больше и глаз чужих нету вовсе. И пойдет мелким птичьим шагом по теплой траве, забьется, как волна ночью, неслышно, платьице раскидывая, потом упадет лицом в траву, вдыхая запах земли, затихнет. Перевернется на спину, глядит, щурясь, в далекое небо. Облака идут высокие, легкие. Синь стелется безудержная, глыбкая. «Вправду отец сказал, балериной буду. Вправду…» — думает Верка. Разглядывает свои длинные тонкие ноги, поглаживает ладошками. «Вся земля меня смотреть будет…» Вскочит, дико глянет — и ну дальше по цветам к Волге. Для большой мечты мира мало. Для большой мечты света много надо. Назад возвращается потихоньку. Метет ногами пыль. — Глянь, журавль идет. Эй, жу-ра-а-авль… — кричат мальчишки длинноногой Верке. Посвистывают и кричат. Покажет им язык Верка, засмеется звонко, хорошо, встряхнет головой: — Чирки вы. Сопли наружу. И примется бежать по горячей пыльной дороге. А мальчишки заулюлюкают, надуются воинственно и примолкнут. Умчится Верка в лес, в глубокие чащи с птичьим писком, вздохами, пересвистами, слушает, как ветер бежит по листьям неведомо куда, шуршащий, теплый. Хрустнет ветка под ногой, и сразу будто зашумит, зашепчется лес, уронит птиц с веток, аукнет далеко, и уже нет заколдованной тишины. Задохнется Верка от необъяснимой жути и светлой радости, выбежит на поляну, осмотрится, и опять начнется танец. Точно переломятся руки Верки, закинется голова назад, волосы вспыхнут солнечным светом, и чудится Верке, что из кустов звери на нее глядят завороженные, незлые — весь лес глядит и поскрипывает соснами, и покачивает на тонких ветках птиц. Притихнув, усядется на замшелый пень, переведет дух, крикнет в лес: — Эээ… эй! — И чутким ухом ловит далекое круглое эхо. Однажды в воскресный день взял отец Верку за руку и повел на станцию. Сели они в зеленый вагон и поехали в город смотреть «спектакль», как сказал отец. Спектакль… От этого яркого слова першило в горле, и в груди точно солнце было. И тесно стягивало платье в поясу, и ботинки хрустели, как сахар. Когда в зале погас свет и красным блестящим огнем вспыхнул занавес и пополз медленно вверх, — открылось чудо. Верка не слышала ни музыки, — никого не слышала. Ей не хватало воздуху. Она вся была глазами, жадными, вбирающими волшебный мир сказки. Она даже не поняла, о чем рассказывала сказка. Она плакала. Она тоже была там, где так красиво умирал лебедь. Ей казалось, что лебедь умирал, и было почему-то жалко себя.