Женька хмурится, звякает тарелкой. — Это не про то вовсе… Пойдешь? Зинка молчит, кулачки сжала, положила их аккуратно на стол и молчит. «Пускай поуговаривает. В лугах цветов много. Можно целый подол набрать. И щавелю много, кислого-кислого. В подол собирать буду, а потом весь и съем. А мамке все равно расскажу про Женьку. Все как есть, по самому порядку». Но Женька и не думает уговаривать Зинку, выходит с Чирком во двор, и там шепчутся они, перемигиваются. Зинке очень любопытно, о чем это они — руки у них так и ныряют в карманы, выискивают что-то — может конфетку? Да нет, на пальцах у Женьки леска тонкая, слюнявит он ее во рту, на зуб пробует — крепка! Опять шевелят губами, ругаются видать. Чирок напыжился весь и губы вытянул. «Рыжий, — ругает его Зинка, — как подсолнух. И уши круглые, как колеса». А вдруг не возьмут ее никуда, закинут крюком дверь снаружи, и сиди здесь, хоть ревом изойди — кому какое дело до Зинки. Вот если б мать была дома, тогда б и Зинке хорошо стало, и не тревожно совсем. Каши бы они наварили и книжки читали про зверей всяких. И пусть страшно было бы от сказок — мать рядом. — Жень, а Жень… — заикается даже Зинка. — Я пойду с вами. Картошки только возьми и хлеба. — Оставайся. Все равно реветь будешь. — Нет. У меня в глазах-то и слез нету. Пойду я. Возьми. — Ладно. Идут по деревне. Зинка сзади, в трех шагах от Женьки с Чирком. Шибко идут, пыль обжигает ноги. У Женьки в руках узелок и больше ничего, даже удочек нет. Смешно! Пошли по рыбу, а чем ловить не взяли. Зинке и не надо знать — куда и как? Шагай и только, а то, что пить хочется, им наплевать на это. По узкой тропе обходят озеро, а дальше бредут без тропы по высокой траве. Зинка совсем утонула, одна макушка виднеется, чуть пригнись — и нет тебя, трава кругом да небо светлое, большое. Зинка наколола ногу, вскрикнула, села в траву. — Дальше не пойду… Домой хочу. — Ну и сиди. Змея к тебе приползет. Черная. Уходят Женька с Чирком, только трава шуршит. «Лягу и умру, — думает про себя Зинка. — Вот закрою глаза и умру и мамку больше не увижу. А в траве мягко и тихо, и змей нет». — Вскакивает, кричит, сколько голоса есть, отбиваясь от высокой травы. — Женька-аа… И столько страху в ее крике и круглых глазах, что Женька берет ее за руку и шаг убавляет. Собирают пучки дикого лука, сбивают синие головки и, усевшись подле рощи, жуют, выбирая стрелки, сладкие и прямые. А Зинка щавель ест. Кисло во рту, вяжет язык. Она причмокивает губами, сведя низко брови, как будто дело творит великое. Небо кучно уплывает облаками. Пригибая траву, бежит ветер, расчесывает рощу. В лугах он теплый и зеленый, как листья. На воде голубой и прохладный, озерный ветер. Женька знает, какой у ветра цвет и запах. Ветер пахнет ягодой в лесу, грибами в березняке, солнцем на поляне, травой в лугах и рыбой на озере. Чирок улыбается, а зубов в улыбке мало. — Люблю лук есть. — То-то и видать. Ты с бабкой спишь, что ли? Зубы-то тю-тю… Иль от лука, может? Чирок поджимает губы и, наклонив голову, сплевывает в сторону. — Мать говорит, вырастут… А без них лучше. Знаешь, как свистеть можно. Он подбирается весь, словно прыгать собрался, и издает долгий, тонкий свист. Зинка затыкает пальцами уши, щурится и визжит. — Здорово! Как это ты? Мне бы так. — Женька краснеет, облизывает губы. — Здорово… — У тебя не выйдет. Надо, чтоб зубов не было… С зубами чего там… — И важно так поднимается Чирок с травы, отряхивает трусы. — Пошли… Близко, должно быть. Солнце идет над лугами, — точно окунаешься в него. А весной нет лугов — вода кругом. Высокая вода стоит у деревни, темная, мутная. Сойдет вода, высохнет земля — и уже птицам свистеть в траве и щуке разрывать чистую гладь озера. — Жень, скоро? — Чего слюни пускаешь? Сказывал, чтоб дома сидела. Вытри нос. Женька шагает, высоко поднимая ноги, и совсем не глядит в сторону Зинки. Кустарник плотный, низкий, колючий. Чирок посвистывает, не разводя губ, и получается смешно, будто носом свистит, и улыбается. — Мы тебя не возьмем больше с собой. Одни слезы от тебя. Как барышня… — подзадоривает Чирок. Зинка молчит, назло молчит и даже головы не повернет. «Домой придем, мамке нажалуюсь. Все-все обскажу как ни на есть. И про то, как Женька червей ворует в огороде бабки Насти, и про то, как курят они в старой бане. И про Чирка скажу». Зинка хочет вспомнить, что же Чирок не так сделал, да не вспоминается. Она вытирает аккуратно нос подолом и решает: «Расскажу, какой он рыжий, даже собаки на него лают». Женька вдруг приседает, отгибает куст и кричит: — Вот она… Ух! — Заходит в воду. — Теплая. Зинке все равно, о чем говорят Женька с Чирком. Вода как вода, зеленая только. Вроде бы грязная лужа, а называют бакалдой. Выдумывают они все. Ложится в траву Зинка, узелок развязывает и посыпает хлеб солью. А Женька с Чирком ходят по воде медленно и тихо, ногами тревожат дно. Мутнеет бакалда — одна грязь, а не вода. Пригибаются, глазами что-то ищут. Вдруг Женька ладони сложил ковшиком, повел под водой и выдернул разом руки. Вскрикнула Зинка — рыба извивается в руках у Женьки, хорошая рыба, щуренок. Забегала Зинка у воды. — Кидай, Жень… Кидай… Ловит рыбу в траве, пальцы склизкие, а Женька грозит кулаком и на губы показывает — молчи! Отвернулась Зинка, стала рыбу обкладывать травой, чтоб не высохла, а тут прямо ей в руки летит другой щуренок, длинный и глаза вытаращенные. А когда сбилась Зинка со счета, сколько рыбы в траве, вылезли из воды Женька с Чирком, растянулись рядом с Зинкой в теньке, только ноги выставили на солнце, и хлеб стали есть. — Домой придем, жареху сделаем. Женька отгоняет мух от лица, лениво, словно со сна, говорит: — На Горелом русалки водются. Красивые. Волосы по спине, как трава. — Приподнимается на локтях. — Не вру… — Щелкает ногтем о зуб, хлопает ладонью по груди. — На свету не видать их. Вот ежели ночью. Они на дне лежат. Там у них дома свои, окошки всякие… Я вот рыбу вчера ловил, ну прямо-таки гладко кругом было. И вдруг вода как подымется да пойдет кругами, и ветру много стало. Это они… Русалки. Танцуют, и вода над ними ходит. Я, понятное дело, гляжу во все глаза и вижу волосы промеж кругов вылазят… тонкие, длинные. Не вру… сам видел волосы те… Вроде бы, как золотые. Какая тут рыба. Нету рыбалки никакой… А вот бабка Настя, что у конюшни живет и очки ниткой все обматывает, она сказывала, сама видела их. Это нынче она стекла на глаза надевает, а тогда нет… Пошли они это с дядькой Пашей сено косить… Чего зубы кажешь! Нет у тебя их вовсе… Не веришь, уши травой заткни. Чирок не обижается и смотрит веселыми глазами. — Сказывай дальше. — Давай, Жень, давай. — Ночь подошла. Легли они в сено. Дядька Паша захрапел, даже трава зашевелилась. А бабка Настя глядит, из воды вылазят русалки, взялись за руки и по берегу пошли. Страшно небось… Закричала бабка Настя, они и поплюхались в воду, а дядька Паша все равно храпит. Во как! — Пымать бы их. — Куда… Они знаешь какие спугнутые. — Бреднем. Айда, Жень, попробуем? Зинка не шелохнется, застыла глазами на Женьке, страшно ей. Молчит и посапывает тихонько. — Твой бредень починяем и выловим хоть одну. Давай, Жень? — Забоишься в воду-то лезть. — Не-е. — Давай к завтрему бредень сделаем. Суровых ниток только нету. — У меня есть, — чуть не задохнулась Зинка. — Я дам. Возвращались ходко. Обдумывали про себя затею. Не переговаривались даже. А когда пришли домой, выволокли бредень — щупали, растягивали, считали шагами длину. Зинка прыгала вокруг, хвастала: — А нитки-то я вам дала. Чего бы вы делали без меня… Потом вдруг притихла, с серьезным лицом сидела над бреднем, думала: