— Пустяки! — восклицает Тортилла. — Вот у меня платье совсем было развалилось, а я не растерялась и связала его. И правда, количество узлов на жалком рубище моей подруги явно возросло, но даже я понимаю, что тельце бедной Тортиллы только еще больше оголилось в результате ее стараний. Мне тоже надо что-нибудь сделать. Хотя бы застирать рубашку. — Да она не успеет высохнуть, — объясняет мне Тортилла. — Ты будешь весь мокрый к приходу мамы. А это еще хуже. Дыру тоже не спрячешь. — Как же быть? — Э-бе! Сделай ни́ку, — советует Жеснер, — сложи вместе все пальцы одной руки… — Не поможет. — Я уже пробовал делать нику как-то раз, чтобы мама Тина не заметила царапины у меня на коленке, — ничего не вышло: она ее не только заметила, но еще промыла соленой водой! — Э-бе! Да, с никой тебе не повезло, — решает Тортилла. — Можно отвести глаза твоей бабушке. Сорви пригоршню сухой травы в саванне, навяжи на ней как можно больше узлов и держи в руках за спиной. Когда бабушка вернется, ты пойдешь навстречу и, прежде чем сказать «добрый вечер», бросишь траву. Вот посмотришь, она не станет тебя пороть. Отругать, конечно, отругает, но рука у нее на тебя не поднимется. Она будет «связана». Грозящая нам опасность снова сблизила нас. — Твоя рубашка не так сильно разорвана, как моя куртка, — утешает меня Поль. — Завтра твоя бабушка наденет тебе другую, а эту зашьет. А мне папа сказал, что, когда я разорву эту куртку, я буду ходить совсем голый. То, что Поль называет курткой, давно уже превратилось в рыболовную сеть, которая не защищает его ни от дождя, ни от солнца. По-моему, он чувствовал бы себя куда лучше, если бы ходил совсем голый. Я и сам с удовольствием ходил бы голый. Меня столько раз пороли за то, что я рву одежду. Она лопается в плечах и на локтях во время игры и рвется, когда подлезаешь под забор, под колючую проволоку или продираешься через кустарник. Если бы мы были голые! — Я тоже хотел бы ходить голый… — И я! Кому не хочется ходить голым по солнцу! — Э-бе! Давайте попросим наших родителей, чтобы с завтрашнего дня они пускали нас голыми, — увлеченно предлагает Романа. Я ни за что не осмелюсь обратиться к маме Тине с подобной просьбой и предлагаю: — Давайте раздеваться, как только наши родители уйдут на работу, и одеваться перед их приходом. — Нельзя! — кричит Тортилла. — Нельзя нам ходить голыми. Мы уже большие! ВОЗВРАЩЕНИЕ МАМЫ ТИНЫ Настал вечер. Скоро вернутся родители. Нас накажут. В предчувствии порки наша тревога все возрастает, мы перестаем играть, болтать и веселиться. По правде говоря, у меня нет никакой веры в пучок травы, который я сжимаю в руке. Ах! Если бы можно было стать нечувствительным к ударам палки по икрам! К ударам хворостины по спине! Мы уже не раз думали об этом. Но придумали лишь несколько уловок для того, чтобы сократить количество ударов. — При первом же ударе, — говорит Орели, — я начинаю кричать как зарезанная. Даже моя мама не выдерживает моего крика. Шлепнет еще разочек — плюх! — и заорет: «Хватит, замолчи ты!» Я начинаю кричать потише и вою все время, пока мама ворчит, а когда у нее злоба пройдет, я перестаю. — А я, — говорит Романа, стуча себя в грудь, — гордая негритянка. Как бы больно ни бил меня папа, я не пикну. Мама говорит, что я вся в бабушку, у которой характер был железный. Мимо проезжает на своем муле мосье Габриэль — эконом. Рабочий день для поденщиков закончен. Не замедлит появиться и мама Тина. Я не пойду ее встречать. Наверное, никто из нас не пойдет встречать родителей сегодня. Мы боимся. Мы расходимся, каждый к своему дому, и ждем. Уже проехали верхом на мулах злые погонщики, размахивая кнутами и громко ругаясь. Съежившись на пороге хижины, я изнываю от тоски и дурных предчувствий. Как мрачен вечер: тропинки тонут во тьме, крыши хижин посинели, отяжелевшие листья кокосовых пальм обвисли; и длинная вереница измученных непосильной работой мужчин и женщин выползает из тьмы сахарных плантаций, как процессия духов, направляющаяся на страшный шабаш!.. Я с ужасом жду появления одного из этих духов, возвращение которого не сулит мне ничего хорошего. — Что с тобой? Устал бегать по владениям беке? — спрашивает мама Тина. Когда она начинает с таких вопросов, дело обычно кончается плохо. Я сразу теряюсь и невольно роняю пучок травы на пол, забыв про советы Тортиллы. — Эй! А что ты делал в полдень на дороге в Тренель? — продолжает мама Тина. Я не ожидал такого вопроса и молчу. Кто мог предположить, что ей все уже известно? Опустив голову, я переминаюсь с ноги на ногу. Привычным жестом мама Тина прислоняет мотыгу к стенке, ставит на землю бамбуковую корзинку. — Ну-ка, встань передо мной, я на тебя погляжу! — говорит она мне. Медленно, с виноватым видом я встаю, впившись в землю пальцами ног, не зная, куда девать руки. — Ну да! — кричит мама Тина. — В какой вид привел ты рубашку, которую я на тебя надела утром. И коленки у тебя ободраны, как у старого мула, и в голове соломы больше, чем в клетке зверинца! Я замираю на месте так, что у меня начинают ныть суставы. — Значит, ты был среди тех, кто бежал за повозкой? И кричал на быков нехорошими словами? Я не отвечал. Да она и не ждала от меня ответа. Это были не вопросы, а обвинения. — Так вот! — объявила она. — Ты так и будешь ходить рваным. Мне некогда зашивать тебе рубашку. Так обошлось дело с набегом на Тренель, о котором мама Тина, наверное, узнала от возчика. Но вместо того чтобы почувствовать облегчение, я продолжаю трепетать. Мне бы хотелось самому завести разговор о разбитой миске, но я никак не наберусь храбрости соврать, как мне советовала Тортилла. Тут, вместо того чтобы расположиться снаружи и закурить трубку, мама Тина входит в хижину. — И ты разбил миску! — кричит она. Мой разум мутнеет от страха. Чтобы не потерять равновесия, я напрягаюсь так, что у меня трещат кости. — А? — говорит мама Тина, подходя ко мне. — Поди-ка сюда, скажи мне, как ты умудрился разбить миску? — Она хватает меня за руку. Я продолжаю молчать, глядя на осколки миски потухшим взором. — Что ты делал? Мне кажется, что это самый подходящий момент, чтобы соврать по совету Тортиллы, но у меня свело челюсти. Даже палкой из меня не выбьешь ни звука. — Господи! — восклицает мама Тина. — Что здесь происходило? — И снова обращается ко мне: — Что с тобой случилось? Что ты искал? Я молча стою посередине комнаты, куда она меня втащила, и, опустив голову, гляжу в землю. — Э-бе! Э-бе! — охает мама Тина, качая головой при виде беспорядка в передней комнате… — Э-бе! Э-бе! — раздается из внутренней комнаты. — Моя постель перерыта, как грядка иньяма. Можно подумать, что здесь было землетрясение! Наконец выйдя из задней комнаты, она строго приказывает мне: