Мы продвигаемся медленно, пугливо оглядываясь назад на каждом шагу. Кажется, этот узкий коридор, того и гляди, обвалится и загородит нам путь. Мы встревожены. Я тяжело дышу и не осмеливаюсь заговорить. Нам страшно. Вдруг крик ужаса и — спасайся кто может! Мы поворачиваем назад и мчимся во всю прыть, испуская вопли. Выбравшись на простор, мы продолжаем бежать без оглядки, пока хватает духу. Никак не остановимся. Мы испытали такой испуг, что нам нелегко прийти в себя. Страх потряс нас, мы потеряли всякую гордость. Бегом возвращаемся на Негритянскую улицу. А там — до чего же героически выглядят наши́ подвиги в глазах тех, кого не было с нами! Даже наш испуг служит доказательством мужества. Мы хвастаемся: — Мы так бежали! Так бежали! Потрогай мое сердце. Они смотрят на нас с восхищением: мы ходили так далеко, по ужасной дороге, которую они себе даже не могут представить; мы избежали страшной опасности благодаря быстроте наших ног! А кроме того, мы пробовали ягоды и фрукты, обнаружили ручеек, приглядели на будущее грядки гороха. И в довершение счастья — наши родители ничего об этом не знают. Сегодня вечером нас не будут пороть. Оправившись от страха, мы вспоминаем, что голодны. Нет, товарищи не съели наших обедов. Посему мы начинаем с пудинга Поля, Тортиллы и Орели. Мы наводнили их хижину. Тортилла раздает рис в протянутые руки. Как хорошо расположиться в хижине, когда взрослых нет дома! Орели с гордостью хозяйки показывает нам внутреннюю комнату, где стало так красиво после того, как мосье Симфо́р и мадам Франсе́тт, ее родители, купили четыре ящика и положили на них доски — получилась прекрасная тахта, накрытая пестрой материей. Дети спят всегда в передней комнате на полу, на подстилках. Во внутренней комнате нет ничего интересного, но мы счастливы просто побыть немного в этом святилище взрослых. Там темно и стоит какой-то особенный запах — пахнет рабочим потом. Теперь настает моя очередь делиться своим обедом. Но я не желаю питаться по способу, рекомендованному мамой Тиной: развести муку водой, добавить масла, размешать и так далее. Я не люблю муку с водой. При маме Тине я стараюсь побороть свое отвращение, вот и все. Маниоковая мука хороша как сладкое. Можно развести ее сладким сиропом или просто перемешать с сахарным песком и сыпать в рот из бумажного фунтика. Мама Тина прекрасно знает мой вкус. Сегодня я вдруг разошелся и предложил ребятам попробовать муку с сахаром. Сахар находится в железной банке, но разыскать эту банку — нелегкая задача! Мама Тина умудряется запрятывать ее в такие места, что в жизни не догадаешься. Правда, и я не промах, но мне редко удается ее перехитрить. Дело в том, что она каждый раз прячет сахар в другое место. Например, еще вчера коробочка была на этой полке. Стоило только подставить стул, взобраться на стол, протянуть руку… А сегодня ее уже там нет. И вот надо соображать, прикидывать, мучиться, стоя на столе. А снизу товарищи разочарованно глядят на меня. — У моей мамы нет банки с сахаром, — говорит Жеснер. — Только по воскресеньям она покупает на два су сахара к кофе. Но если бы у нее была коробочка, она бы запрятала ее как можно дальше. Он активно включается в поиски и кричит мне: — Посмотри под балками: мамы очень любят прятать вещи под балками! Они воображают, что нам их оттуда не достать. Но, ничего не обнаружив под балками, я, огорченный, слезаю со стола. Немедленно все с энтузиазмом принимаются за поиски. Они шарят по углам, переворачивают все вверх дном во внутренней комнате. Грохот кастрюлек и сковородок приводит меня в содрогание, но я не в силах укротить энергию моих товарищей. «Перестаньте! Уходите!» — хочется мне крикнуть. Но я стесняюсь. Господи! Этого я и боялся: раздается звон разбитой посуды. Синяя с желтым миска! Миска, из которой ест мама Тина! — Это ты толкнул меня под руку! — Это из-за тебя. Ты пихалась. Романа обвиняет Поля, Поль — Жеснера. Остальные онемели от неожиданности. Я разражаюсь рыданиями. — Твоя бабушка выпорет тебя? — спрашивает Романа. — Я скажу, что вы пришли воровать! — со злостью отвечаю я. — Не надо, — говорит Тортилла, — скажи, что это курица, обалделая курица, которая пробралась в комнату, взлетела на стол и разбила чашку, прежде чем ты успел ее выгнать. Все соглашаются, что это самое лучшее объяснение. Но я все равно безутешен. Мне хочется броситься на них с кулаками, выгнать их из дома мамы Тины, в котором они вели себя так непочтительно. Однако я ничего не делаю. Постепенно я успокаиваюсь. — Друзья, — говорю я, — я думаю, что мама Тина унесла банку с собой: она вчера грозилась сделать это. — Тогда съедим муку с рыбой! — восклицает Тортилла. В этот день после обеда мы не уходим с Негритянской улицы. Мы знаем, что, когда родители работают на ближнем участке, они могут вернуться раньше времени. Мы предаемся невинным забавам — например, ловим стрекоз, которых к вечеру появляется великое множество, всех цветов и размеров. Они садятся на сухие кустики, на высохшие стебли хлопчатника, на бамбуковые палочки, служащие в огородах подпорками для иньяма и бобов. Мне знакомы все стрекозы, порхающие вокруг: большие, красные, как смородина, или светло-коричневые с длинными прозрачными крыльями, которые удобно зажимать двумя пальцами, маленькие с короткими желтоватыми крыльями с черной полоской — очень пугливые! И, наконец, самые редкие — «иголки» — такие тоненькие и легкие, что с трудом различишь в воздухе их золотистое тельце и голубоватые трепещущие крылышки. Больших легко поймать, нужно только дождаться, пока они сядут и расправят крылья. Правда, это мне легко, потому что я умею подкрадываться к ним на цыпочках, бесшумно, не шурша сухими листьями. Я умею безошибочно определять, на каком расстоянии от них надо остановиться, протянуть руку, изогнувшись всем телом, и ухватиться двумя пальцами за крылышки отдыхающего насекомого. Я так наловчился, что умудряюсь поймать одновременно по стрекозе в каждую руку. Как бы то ни было, новички начинают с больших. Нужна большая ловкость рук и опыт, чтобы ловить стрекоз с короткими крылышками, подвижных, чутких, готовых вспорхнуть при малейшем шуме. И все-таки это иногда удается. Но никто — ни Жеснер, ни Романа, ни я сам — ни разу не поймал «иголку»! Поэтому мы называем ее недотрогой. Так вот, днем мы забавляемся тем, что ловим стрекоз, носим их, зажав между пальцами, отпускаем, когда они уже не в силах летать, снова ловим, а потом отдаем изуродованные тельца на съедение муравьям. Наконец наступает момент, когда, прискучив всем, мы не решаемся начать новую игру. Как будто удлинившиеся тени, легшие на землю, заронили грусть в наши сердца. Тортилла покидает нас, чтобы пойти вымыть «канарейку», из которой мы вместе с ней ели рис, а Романа, разорвавшая свои лохмотья, старается связать их узелком, чтобы они с нее не свалились. Только тогда я отдаю себе отчет, в каком беспорядке находится хижина мамы Тины. На столе я оставил осколки разбитой миски. Я даже не успел ничего поставить на место. На полу маниоковая мука смешалась с пылью, и, сколько я ни подметаю, не могу выковырять ее из трещин земляного пола. У меня, конечно, не хватит смелости сказать, что курица разбила миску. Мама Тина мне не поверит. Я сам себя выдам. Да, сегодня вечером меня ожидают большие неприятности. Возвращаются Жеснер и Суман, сильно встревоженные. — Нас выпорют, друзья, уж это как пить дать, — мы разорвали одежду, — говорит Жеснер. — Утром все было так же, — возражает Тортилла, окинув взглядом лохмотья Жеснера. — Ты что, слепая?! Сегодня утром не было этой большой дыры, и этот клок не был вырван. И с плеч не так все сваливалось. — Ты погляди, как у меня разорвано на спине, — говорит Суман. — Это мазель[6] Романа постаралась, когда мы бежали по дороге. Она хотела обогнать меня, дернула, и вот что получилось. А я-то! Поглощенный переживаниями по поводу разбитой миски, я на себя не поглядел; я не заметил дыры на рубашке от ворота до самого низа. К тому же я испачкал рубашку, когда стоял на коленях в грязи.