— Приготовься к покаянию! Я машинально падаю на колени. Мама Тина возвращается в спальню, продолжая бушевать: — Зачем этому негоднику понадобилось копаться в моих вещах? Рытвины пола больно впиваются в мои колени, но я так внимательно слежу за развитием гнева мамы Тины, с ужасом ожидая момента, когда она набросится на меня и начнет колотить первым попавшимся предметом, что почти ничего не чувствую и, несмотря на страх, который меня снедает, стоически продолжаю стоять на коленях посередине хижины. Вдруг мама Тина замолкает, и, не видя и не слыша ее, я уже не знаю, чего от нее ждать. Я впадаю в панику. Это ужасное молчание усиливает мое смятение, мир меркнет вокруг меня. Я подозреваю, что мама Тина ищет веник или веревку, чтобы выпороть меня. Мне хочется начать вопить заранее. Из глубины спальни раздраженный голос спрашивает: — А! Ты искал сахар? Вот что ты искал! Не успел я заметить, что мама Тина вышла из спальни, как ее рука, жесткая, словно ком засохшей земли, уже бьет меня по лицу. — Вот тебе за сахар! Оглушенный, я опрокидываюсь на землю, а надо мной ее голос раздается как гром, и я готов безропотно принять новые удары. — Встань на колени! Я с трудом встаю на колени, взглянув украдкой на маму Тину, которая держит в руках коробку с сахаром и рассматривает ее. — Маленький негодяй! — говорит она. — Перевернул вверх дном весь дом и не мог найти сахар, впопыхах он разбил миску… Вот оно что… Господи, неужели мне нельзя спокойно вернуться с работы в свою старую хижину?! О нет! Я больше не могу! Тогда, в который раз, она решает отправить меня к Де́лии, моей матери. Потому что, говорит она, боженька не допустит, чтобы моя мать «припеваючи» жила в городе, прислуживая беке, в то время как она сохнет на солнце, как табак, и не может даже спокойно отдохнуть, когда тело ее изнемогает от усталости. И тут начинаются жалобы, которые я слышу каждый раз, как ее рассержу, каждый раз, когда она бывает огорчена или обижена. Мама Тина говорит: — Когда я была маленькая, я никому не доставляла хлопот. Никому. После смерти моей матери никто не хотел взять меня к себе, кроме дядюшки Жильбе́ра. А как он со мной обошелся, дядюшка Жильбер? Он послал меня работать в группу малолетних вместе с другими детьми — полоть молодой тростник, чтобы я приносила ему несколько су в субботу вечером. А тем временем он как хотел распоряжался участком земли, который моя мать получила от беке, сажал, собирал урожай, сдавал другим по полквадрата. А я гнула спину с утра до вечера. Ну, а твою мать я не отправила работать. Мне не удалось послать ее в школу, потому что в нашем городке тогда еще не было школы, но я заботилась о ней до двенадцати лет все равно как богачка. А потом я нашла ей место в городе у мадам Леонс. Она не пошла по плохой дороге. Она там научилась стирать, гладить, выжимать масло. Э-бе! Мосье Леонс работал мастером на заводе, и когда патрон попросил найти ему молодую девушку в прислуги, он направил к нему твою мать, он прекрасно знал, что это девушка, способная служить у беке, и что патрон будет ему за нее благодарен. Если бы она не встретилась с твоим папой, который был кучером у управляющего, она бы, наверное, все еще служила на том же месте. Я никогда в глаза не видела этого типа Эже́на, твоего отца. И ты тоже. Ты родился после того, как его схватили и отправили воевать во Францию. С того момента Эжен исчез, хотя война скоро кончилась. Твоя мать принесла тебя ко мне, а сама уехала искать место в Фор-де-Франс… И для меня все началось сначала. Твои болезни — моя забота. Твои глисты — моя забота. Мыть тебя, вытирать, одевать! А ты еще целый день придумываешь, чем бы мне досадить, как будто бы с меня недостаточно палящих лучей солнца, ливней, гроз и мотыги, которой я должна без устали скрести жесткую землю господина беке. Вместо того чтобы помогать мне и хорошо себя вести, чтобы я могла протянуть подольше и устроить тебя, хотя бы как твою мать, ты заставишь меня отправить тебя работать на плантации с группой малолетних, как поступают со своими детьми остальные негры. Тут никаких сил не хватит. Поэтому, решает мама Тина, на будущей неделе она обязательно сходит в город и попросит одну «ученую женщину» сочинить письмо к моей матери, чтобы та взяла меня к себе. Если мать не приедет за мной, она отправит меня в группу малолетних. Какой ужас! Увезти меня с плантации, разлучить с мамой Тиной, с товарищами, с саванной! Не переставая жаловаться, несмотря на усталость, мама Тина с упорством колдуньи начинает сложный ритуал приготовления ужина. А я продолжаю стоять на коленях в полутемной комнате. Снаружи яростно полыхает огонь, и через полуоткрытую дверь свет временами доходит и до меня. Мои колени совершенно онемели. Я больше не думаю о себе. Я убаюкан горькими, печальными словами, которые бормочет моя бабушка; я хотел бы, чтобы она, не переставая, рассказывала истории, во многом непонятные, но надрывающие мне сердце. Мое печальное полузабытье прерывается раздраженным голосом мамы Тины: — Проси прощенья, тогда я разрешу тебе встать! — Прости, мама, — бормочу я. — Вставай, противный! Из моих ободранных коленей сочилась кровь, они прилипли к земляному полу, и я отдираю их, с трудом удерживая крик боли. Не успел я встать, как мама Тина хватает меня за руку и ведет наружу к огню, где уже приготовлен таз с водой. Продолжая ворчать, она снимает с меня рубашку, сажает меня в таз и подвергает настоящей пытке: тело мое, исцарапанное за время дневных похождений, отчаянно щиплет от воды. Я морщусь и извиваюсь. — Так тебе и надо! — сердится мама Тина. Ее шершавые руки, задевая за мои царапины, исторгают у меня вопли, которые не вызывают в ней никакого сочувствия; продолжая тереть меня мочалкой, она доходит до моих колен и возмущается: — Поглядите-ка на колени этого человечка!.. О нет, я больше не могу. Пусть мама Делия поскорее избавит меня от своего сынка. После мытья и позднего ужина меня ожидает новая мука — молитва. — Во имя отца… — Во имя отца… — повторяю я, начиная креститься. — …и сына… Я знаю, что «сын» находится на середине груди на косточке, — так учила меня мама Тина, чтобы легче было запомнить. — …и святого духа… В этом месте я всегда сбиваюсь. Моя рука прыгает с одного плеча на другое, не зная, где остановиться. Я взглядываю на маму Тину, ожидая от нее одобрения или взрыва негодования. Моя рука, дрожа от страха, касается правого плеча. — …и святого духа… — повторяю я неуверенно. — Маленький нечестивец! — кричит мама Тина. — А ты еще и крестишься наоборот! Я уже говорила тебе, что «святой дух» находится на левом плече. Вот на этом, этом! — повторяет она, хлопая меня по плечу моей же рукой. В этот вечер мама Тина не позволяет мне сократить молитву, как она делает, когда устает или когда я клюю носом. Наоборот: после «предстанем перед господом» она переходит к «отцу нашему», к «благодарствую» и «верую». Она не подсказывает мне ни слова и кричит: «Дальше, дальше!», стоит мне запнуться. Мне кажется, что я ковыляю, обдирая пальцы и колени, по изрытой ямами каменистой дороге, к тому же усеянной колючками. «Верую» становится узенькой извилистой тропинкой, вьющейся по горе, пик которой уходит в самое небо. И когда наконец я дохожу до «…поднялся на небо и сел по правую», мне чудится, что я оказался на горном перевале, обдуваемом ветрами. Я набираю побольше воздуха и после «откуда он придет, дабы вершить суд» начинаю спуск по ту сторону вершины. Но — увы! — я безнадежно запутался во всех «актах» веры, от «раскаянья» до «надежды». Мама Тина по настроению заставляет меня оканчивать молитву каждый раз по-иному: то воззванием, то длинной литанией[7], то молитвой за усопших. После чего мне следует сверх программы попросить у господа силы, смелости, умения не пи́сать в постель, не воровать сахар, не уходить из дома и не рвать одежду. В некоторые вечера я с грехом пополам добираюсь до конца. Но сегодня я опозорился. У меня слишком болят коленки. Я слишком устал. Мне слишком хочется спать. Я бормотал сколько мог, потом сполз на пол. Зарывшись в подстилку, еще теплую от дневного солнца, я слышу отдаленные завывания: это Жеснер и Тортилла продолжают искупать свои грехи. ТАИНСТВЕННЫЙ САД Мир взрослых поражал нас своей загадочностью. Действительно, таинственный мир, где люди сами достают себе еду, где людей не наказывают (правда, мосье Донатье́н колотит каждый день Орасию, свою жену; но и она не скупится на затрещины); мир, где не падают на ходу и на бегу и не плачут по любому поводу. Странный мир! Мы испытывали глубочайшее преклонение перед мужчинами и женщинами с Негритянской улицы. Я предпочитал тех, у кого не было детей. Родителей моих товарищей я боялся еще больше, чем маму Тину. Эти люди били своих детей. Эти люди вечно придирались к чужим детям. А бездетные соседи всегда относились к нам доброжелательно, давали нам мелкие поручения, посылали в «дом» за покупками, а иногда даже баловали нас. — Самый лучший человек на плантации, — уверяет Жеснер, — это мосье Сен-Луи. — Мосье Сен-Луи! — восклицает Суман. — Я его не люблю. Прошлый раз проходил я мимо его сада. Э-бе! Я только вытащил один прутик из изгороди, а он уже поднял шум. Кто же знал, что он дома? Сначала разорался как черт, потом пожаловался моей маме, что я разрушаю изгородь и хочу выпустить птиц… — Я тоже его не люблю, — подхватывает Викторина. — Один раз я попросила у него сливу, так он сказал, что сливы еще зеленые и есть их нельзя. Чего ни попросишь, все у него зеленое. — И потом, он посыпает вокруг своего сада битое стекло, чтобы мы там не ходили… — Э-бе! — прерывает Жеснер. — А мне мосье Сен-Луи дает все, что хочешь. В воскресенье он позвал меня к себе, велел подождать, пока сварится ужин, и угостил меня иньямом с рыбой. Он даже разрешил мне взять у него в саду гнездо с птенчиками. Мосье Сен-Луи был здоровенный негр, плечи которого поднимались и опускались на ходу, как у лошади. Угрюмое его лицо, почти целиком скрытое полями драной соломенной шляпы, обросло седой бородой, которую я бы ни за что на свете не осмелился потрогать. Шляпе вполне соответствовали старые штаны, доходившие ему только до икр, и пань[8] из мешковины. Хижина мосье Сен-Луи была крайняя в нашем ряду. С той стороны, где у него не было соседей, он огородил участок земли и возился на нем по воскресеньям и понедельникам.