ПЛАНЫ ЖОЖО Во время карнавала виллы на Аллее Дидье принимают праздничный вид. Поздно ночью из освещенных окон доносится музыка, смех, стук серебра, звон фарфоровых тарелок и хрустальных бокалов. В такие ночи виллы сверкают среди садов, как гигантские игрушки. Жожо в те дни, когда «у них» бывают гости, занят целый день накануне приема, выполняя поручения вместе с шофером, а вечером, кроме мытья посуды, ему нужно часами вертеть мороженое в тяжелых мороженицах. А два последующие дня посвящались уборке и приведению дома в порядок. Именно поэтому Жожо уже давно не заходил ко мне. Время от времени я встречал его по утрам, и он сообщал мне, что вечером или на другой день должен по приказу своих хозяев идти помогать лакею какого-нибудь дома, где ждали гостей. Наконец как-то вечером он пришел. Босиком и в рабочем платье — ведь это был будний день. В этот вечер он был настроен серьезно. — Я хотел посоветоваться с тобой, — сказал он мне, немного помолчав. — Посоветоваться, Жожо?! — воскликнул я. Одно слово «совет» пугает меня — столько в нем подразумевается мудрости, ответственности. И я спросил больше из любопытства! — По какому вопросу? — Видишь ли, — начал он. — Я договорился с Пьером, нашим шофером: каждое утро я буду мыть за него машину, а за это он научит меня водить машину. Каждый раз, как меня будут посылать куда-нибудь с ним, он позволит мне садиться за руль, и через некоторое время я смогу получить права. — Значит, ты хочешь стать шофером на Аллее Дидье? Наверное, в голосе моем прозвучал упрек, потому что Жожо стал оправдываться: — Но не навсегда. Придется пройти через это, но мне бы хотелось работать на свой страх и риск: иметь свой грузовик и перевозить товары из порта… Главное — достать грузовик в кредит с рассрочкой на шесть месяцев. Как сделал Макси́ — шофер Борри́. Жожо продолжает фантазировать, а я слушаю молча, почтительно. — Тогда, — говорит он, — я смогу выписать мать, снять комнату, а потом найти какую-нибудь симпатичную девушку и жениться. Может быть, соорудить домик в квартале Святой Терезы. Если мне повезет… — Он останавливается и спрашивает меня: — Что ты об этом думаешь? Он сидит на моей железной кровати, скрестив босые ноги. По правде говоря, я об этом ничего хорошего не думаю. Но я настолько тронут страстной мечтой моего друга, что перестаю ощущать ее банальность, начинаю сочувствовать Жожо и говорю ему серьезно: — Это прекрасный план, Жожо. Я уверен, что тебе удастся его осуществить. Именно такого совета и ждал от меня Жожо. Он долго еще распространялся о грузовике и перевозке товаров, как будто для того, чтобы я проникся его мечтой. Ушел он поздно. Он был так возбужден, что я положил руку ему на плечо, чтобы приобщиться к его радости. Он так трепетал, что я решил не говорить ему пока, как хрупка, бескрыла и, главное, сиротлива его мечта. ПЕЧАЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ На другой вечер, вернувшись из лицея, я пошел к маме Делии на кухню мосье Лассеру. Обычно мы ужинали вместе, потом я желал маме Делии доброй ночи и возвращался в свою комнату в Петифоне. На этот раз, против обыкновения, когда я вошел, стол не был накрыт. На столе лежала суконка, и моя мать гладила утюгом белье. Она обняла меня, не улыбаясь, и продолжала гладить. — На, прочти, — сказала она, указывая на голубую бумажку около подставки для утюга. Голос мамы Делии звучал необычно. Я взял бумажку, развернул и прочел: «Ваша мать больна, приезжайте немедленно». Это была телеграмма от мазель Делис. Я посмотрел на мать. Она плакала. — Я могла бы уехать сегодня, — сказала она, — если бы телеграмма пришла раньше. Я поеду завтра утром с пятичасовым пароходом. О нет, я не могу тебя взять. Мне и то придется просить аванс у мосье, чтобы оплатить дорогу. И я не знаю, какие расходы предстоят мне там. Наверное, надо будет отвезти ее в больницу и все такое… Мне сразу расхотелось есть. Мать продолжала гладить белье, объясняя мне, какие меры она приняла касательно меня и своей службы на время ее отсутствия. Жена одного шофера из Петифона заменит ее. Я пока буду питаться вареными яйцами. А на двадцать су куплю себе хлеба. Она вернется послезавтра… Одинокая, похожая на труп, стонет моя бабушка на своей лежанке. Такая больная на этот раз, что наша старая соседка мазель Делис взяла на себя смелость телеграфировать матери. А меня с ней нет на этот раз, и некому сходить за травами в Отморн или в Фераль. «На краю сада мадам Жан, — сказала бы мне мама Тина, — растет гуйана́на; стебель у нее красный и листья желто-зеленые с прожилками. Они очень хороши против простуды». Некому подать ей отвар из толомана, которым она только и подкреплялась. И чем она больна на этот раз? «Не думаю, — говорила она, — что мои глаза увидят тебя после сдачи экзаменов. Я не увижу цвета первого куска хлеба, который ты сам заработаешь. Зрение у меня становится все хуже. Глаза гноятся. Иногда мне кажется, что взгляд мой застилает целая стая летучих муравьев, так что я не вижу дневного света». И правда, когда трубка ее лежала на столе на видном месте, она ощупью искала ее по всей комнате, вытянув вперед руки и заклиная святого Анто́ния помочь ей найти ее. Мысль, что мама Тина может когда-нибудь ослепнуть, казалась мне невероятной. Разве это не величайшее в мире несчастье? Всю ночь я не мог спать от удушья и сердцебиения. У меня было только желание уехать немедленно вместе с матерью, чтобы самому увидеть маму Тину и убедиться, в каком она состоянии. — Да не расстраивайся так, — сказал мне Кармен на другой день, — старые люди, как старые машины: они продолжают двигаться по инерции. И часто они прочнее новых. Не печалься же, гляди веселее. Послушай, что со мной сегодня случилось. Это очень смешно. Но если я и выслушал анекдот Кармена, я не оценил его, несмотря на то, что Кармен умел превращать любую мелочь в забавную историю. Жожо, когда я сообщил ему новость, был поражен. Потом пробормотал: — Бедная мазель Амантина! В полдень вернулся Кармен. У меня не было никаких новостей. — Ну вот! — воскликнул он. — Значит, ничего серьезного. Признаюсь откровенно, я боялся, потому что такие телеграммы: «Мама больна, папа болен, приезжайте немедленно» — часто посылают, уже когда все кончено. Но раз твоя мать ничего не сообщает — значит, всё в порядке. Но на другой день мать не вернулась. Кармен дал мне один франк на хлеб. В то утро я уже не сомневался, что моя бабушка умерла. Но я не мог себе представить мертвого лица мамы Тины. Я думал о том, как пройдет бдение на Фюзилевом дворе. Все будут петь и молиться. Асионис, как и в других случаях, «выдаст» сказки и будет играть на тамтаме проникновенно, с воодушевлением. Я ясно видел гроб, купленный на средства общины: грубый деревянный гроб, который опустят на веревках в яму на маленьком кладбище с шутками, чтобы сердца присутствующих не так сжимались от стука комьев земли о крышку гроба. Весь день в ушах моих стоял шум града сухой земли, сыплющейся на крышку черного гроба. Мать вернулась на третий день утром. На ней было обычное платье, но голову она повязала черным платком с белыми полосками. Она не успела сказать мне ни слова. При виде траурного платка, страшный звон раздался у меня в ушах, в глазах потемнело. Зажав голову руками, я уронил ее на стол. Звон в ушах не прекращался, грудь стесняло от сердцебиения, а из горла вырывались рыдания, которые я был не в силах сдержать. Так продолжалось несколько часов. Жожо и Кармен приходили, сидели около меня и разговаривали между собой, потому что я не мог отвечать на их вопросы. Вот и все. Придя в себя, я опять старался представить мертвое лицо мамы Тины. Но не мог. Тогда я представил вместо нее мосье Медуза, вытянутого, как Христос, на голой доске посреди темной хижины. Но я не сомневался, что моя мать достала белую простыню, которую мама Тина свято хранила в карибской корзине на случай своей смерти. Несомненно, ее лежанка была торжественно накрыта этой простыней, а она лежала в платье из черного сатина, которое она надевала два раза в год, по праздникам. Но ни лица, ни щеки, к которой я должен был бы приложиться, я не мог себе представить.