Партер состоял из деревянных складных стульев, нанизанных на деревянную же ось. Здесь сидели молодые оборванцы, драчуны, крикуны; мужчины и женщины, обутые и разутые. Там усаживались и мы. Шумели и дурачились всегда одни и те же. Этот замечал сидящую отдельно женщину, подходил к ней и начинал нашептывать ей на ухо гадости; в ответ та разражалась ругательствами. А другая женщина, наоборот, взбиралась на стул и принималась петь и приплясывать, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. Был там один тип, который непременно налетал на кого-нибудь при входе и сразу затевал драку. Были и мирные люди, которые, забившись в уголок, недоверчиво и смущенно выглядывали оттуда. Когда гасили свет, все бросались занимать места. Начинался показ, и в зале наступала относительная тишина, хотя под покровом темноты продолжались разговоры. Комментарии вслух вызывали отклики из разных концов зала, переходящие подчас в яростные споры со взаимными угрозами. Но, по существу, атмосфера царила, скорее, дружелюбная и безобидная — просто ярмарочная. На обратном пути мы обменивались мыслями. В пылу споров мы замедляли шаг и долго задерживались на улице, продолжая разговор приглушенными голосами, чтобы не разбудить собак. Я не хотел мириться со стилем Негритянской улицы. В такой отсталой стране все должно было быть направлено на возвышение народа! Кармен, Жожо и я любили обсуждать фильмы. Особенно разгорались у нас страсти, если в только что увиденном фильме был выведен негр. Кто, например, создал в кино и в театре ходячий тип негра-боя, шофера, лакея-лентяя, предмет всеобщих насмешек? Он тупо вращает белками, непрестанно улыбается и получает за это пинки в зад от белого, который одурачивает его с легкостью, подтверждающей теорию: «негры — большие дети». Кто выдумал для негров, которых изображают в кино и в театре, язык, на котором никогда не говорил ни один негр? Кто раз и навсегда выбрал для них клетчатый костюм, какого не надел бы ни один уважающий себя человек? Это совсем не то, что рваные ботинки, котелок, потертое платье и дырявый зонтик — символ жалкого удела целой части общества, принужденной в цивилизованных странах довольствоваться объедками со столов привилегированных классов. ЧЕРНОТА ОБЯЗЫВАЕТ Да, редко проходил у нас день без обсуждения сакраментального вопроса о цвете кожи, волнующего все слои общества Антильских островов. Невдалеке от Саванны находился маленький бар, куда мы часто ходили пить фруктовый сок. Как-то раз, придя туда, мы застали хозяйку — мадемуазель Андреа́ — в большом волнении. Красивая брюнетка, с которой мы обычно весело шутили, продолжала, видимо, разговор, начатый с кем-то из посетителей. Мы появились как раз вовремя, чтобы получить, как пощечину, прямо в лицо ее заявление: — Вот потому-то я и ненавижу черную расу, хотя сама к ней принадлежу. — Однако черный цвет вам явно к лицу, — заметил я. — Как я могу любить негров и гордиться тем, что принадлежу к их числу, — с раздражением ответила она, — когда каждый день на моих глазах они делают гадости! Во мне нет ничего негритянского, кроме цвета кожи: у меня характер белой женщины… Если я правильно понял, мадемуазель Андреа рассердилась на клиента с черной кожей, и ее горячность объясняется лишь пылкостью южного темперамента. — Так вот! Глядя на вас, мадемуазель Андреа, я понимаю, что мы, негры, достойны сожаления. Нет на свете людей, которые бы так легко отказывались от своей расы из-за плохого поведения одного из ее представителей. Слыхали ли вы, чтобы белый кричал: «Я презираю белых!», узнав о краже или об убийстве, которые далеко не редкость среди белых? Так почему же вы из-за одного отщепенца из нашей среды торопитесь отказаться от негров всего мира и предаете анафеме всю черную расу? — Вы меня не поняли, — сказала Андреа оскорбленно. — Мне тяжело видеть, когда кто-нибудь, мало того что он черный, еще совершает плохой поступок. Пусть самый пустяковый. Я готова тут же послать мою расу к черту. Но вы знаете, что никому другому я не позволю плохо отзываться о черных в моем присутствии. Действительно, я часто слышал такие рассуждения. Разве моя мать не повторяла мне без конца: «достаточно того, что ты негритенок, а еще балуешься»? Да, я знаю, что весь мир, и черный и белый, сходятся на том, что негр не заслуживает никакого снисхождения из-за своего цвета и может быть переносим только в том случае, если ведет себя, как святой. Андреа, по крайней мере, признает свою вину не менее импульсивно, чем впадает в ярость. Кармен угощает всех холодным сахарным соком. КЕМ БЫТЬ? Я сдал первую часть экзамена на бакалавра с той же легкостью, с какой провалился три месяца назад. Теперь я знал программу, потому что прошел ее за каникулы с куда большим интересом, чем в учебном году. Моя мать плакала от радости. Кармен и Жожо ворвались ко мне в комнату, нагруженные бутылками, съестными припасами. Соседские служанки, лакеи, садовники и шоферы по очереди приходили выпить за мое здоровье. К моему удивлению, вместо радости на меня напала какая-то апатия. Правда, я испытывал чувство огромного облегчения, но моя радость станет полной только тогда, когда мама Тина лично от меня узнает счастливую новость и поцелует меня за нее. Еще один год осталось ей ждать своего освобождения. Всего один учебный год! С этой мыслью вернулся я в лицей, в класс философии. Я не сомневался, что сдам экзамен в конце года, но что потом? У меня было ощущение, что я зашел в тупик. Как осуществить на практике мои мечты и обещания, данные маме Тине? Выдержать экзамен на замещение вакантной должности чиновника, как делали большинство сдавших на бакалавра, если они не получили стипендий на продолжение учебы в Европе? Ничто меня не привлекало. Я честно изучал учебники философии, даже самые скучные. Но моим излюбленным чтением в этом году была литература, не имеющая отношения к программе и касающаяся жизни негров, и антильских и американских. Исторические труды и романы. Эти книги волновали и интересовали меня куда больше, чем рассказы о жизни нумерованных королей и даты их смертей и войн, которые я постоянно учил, чтобы тут же позабыть. Изучая прошлое негритянской расы, сопоставляя его с настоящим, я представлял себе ее будущее. Но мне не с кем было обсудить все это, кроме Кармена и Жожо. САВАННА Я уже давно перестал ходить в Ботанический сад или в порт, когда прогуливал уроки. Если после перерыва мне не хотелось возвращаться в лицей, я просто оставался в своей комнате и читал. Или садился и составлял список того, что я хотел бы изучить. Потом строил воздушные замки по поводу того, чего бы я хотел достичь в жизни, какие мне нужны материальные блага, домик, окруженный садом, комната с книгами по стенам. По четвергам я любил ходить в парк Саванны. Не гулять, а наблюдать за гуляющими. Я приходил в часы, когда в тени тамарисков сидели, болтая между собой, старые черные няньки, а по дорожкам играли и бегали дети. В эти часы Саванна представляла собой детский сад. Я встаю со скамейки, чтобы пойти на берег, — море здесь совсем близко. Я вижу парусник, который несут к городу пассаты, бороздящие Карибское море, или грузовое судно, поднимающее целый веер брызг за кормой и распространяющее облака дыма и пара, рисующие на закатном небе миражи Марселя, Бордо, Сен-Назара. Вокруг Саванны расположены кафе с окнами, жадно глядящими на море. Они быстро наполняются — настал конец рабочего дня. Кончен дневной труд, расправляются мышцы. Душа под воздействием креольского пунша открыта для шуток, для приязни. Я брожу, засунув руки в карманы, мимо киосков и бистро, прислушиваясь к мелодичному негритянскому смеху. Какой великолепный инструмент грудная клетка негра, а голос его звучит сердечнее, когда к тому же видишь блеск зубов и глаз! Потом я возвращаюсь на скамейку. Теперь по Саванне прогуливается полуэлегантная толпа, исчезли няньки с детьми. Короткие аллеи с трудом вмещают бесчисленные парочки и группы приятелей, которые снуют взад и вперед, как бы повторяя па бесконечного танца. С ожесточением проделывают они все номера кадрили, между тем как отдельные лица с высокомерным видом прогуливаются в одиночестве, клином врезаясь в толпу. Некоторые стараются укрыться в темные, безлюдные аллеи; ворчуны, мизантропы или мыслители держатся в стороне, ближе к набережной, а мечтатели опираются на балюстраду, отделяющую бульвар от рейда, и любуются морем. Есть здесь и сборище мужчин определенного возраста; отставные чиновники в пристяжных воротничках и манжетках, они уже вышли в тираж, но продолжают сходиться, предаваться воспоминаниям и обмениваться мнениями по поводу современного состояния мира. Прогуливающиеся по Саванне ублажают себя пуншем и сигарами и предаются очаровательной слабости — грызут орехи. Молодые торговки в пестрых фартуках криками привлекают внимание к своему товару. Иногда, к величайшему моему замешательству, по главной дорожке прогуливается женщина с томными глазами, с большими золотыми кольцами в ушах — спокойная, невозмутимая, как будто, кроме нее, никого нет в огромном парке. Роль Саванны в жизни нашего города открывается мне, когда я присутствую при сценах соперничества, оскорбленного тщеславия, заносчивости и претензий, ежедневно разыгрывающихся здесь. Тут есть свои звезды, свои статисты, угодники и подражатели. После целого месяца упорного хождения мелкому служащему, мать которого берет на дом стирку, удается завязать знакомство с барышней из «хорошей» семьи; он улыбается ей, кланяется, идет с ней рядом. Может быть, он от нее не в восторге, но не желает упустить случая на балу (или даже на похоронах) продвинуться в первые ряды мелкой цветной буржуазии — таково страстное стремление каждого молодого негра из бедной семьи на Антильских островах!.. Мне интересно наблюдать за молодым антильцем, только что из Сорбонны или Медицинского факультета, гуляющим по Саванне в окружении восторженной толпы почитателей, которых он покорил цветом своего галстука и покроем костюма. Другой, вернувшись из тех же краев, обосновался в кафе, где он завораживает аудиторию рассказами о бульваре Сен-Мишель, кафе «Дюпон» и Люксембургском парке. Оба, наверное, сыновья мелких чиновников и получали пять или шесть лет стипендию от государства за то, что их родители исполняли черную работу за каких-нибудь депутатов. Родители поднатужатся еще раз, чтобы получить для сыновей руку барышни из «хорошей» семьи. Они будут действовать политично. Для начала мать, если она еще этого не сделала, откажется от антильского костюма, который носит с грацией и достоинством, но который — увы! — чересчур сближает ее с людьми из народа: ради будущего своего сына она наденет шляпу. Это маскирует происхождение, утверждает новое социальное положение и, главное, придает уверенность, когда надо бросить равнодушный взгляд вниз или заискивающий вверх. Что касается сына, он мечтает прежде всего о машине. Ибо мужчине — владельцу машины — покорны все женщины. Да, Саванна Фор-де-Франса неподражаема!