Иногда у меня возникают мысли по поводу прочитанного, но, так как я не заимствовал их из справочников, в отличие от большинства моих соучеников, я не решаюсь их высказать, чтобы не оказаться в глупом положении. Приходится мне прибегать к записям, сделанным в классе, чтобы удовлетворить преподавателя и избежать нареканий. Ибо учитель наш любит цитаты: они доказывают, что ученик старается, работает. Так и получается, что я слаб во французском. — Вы не делаете успехов, — обвиняет нас учитель. Обескураженный нашей тупостью, он предложил нам написать сочинение на тему «Самое волнующее воспоминание моего детства». «И прекрасно! — подумал я. — На этот раз не придется рыться в учебниках». Вернувшись мысленно в Петиморн, я вспоминаю смерть мосье Медуза. В порыве вдохновения я разом накатал сочинение. Потом я принялся тщательно исправлять, отделывать написанное, согласно законам композиции и стиля и правилам орфографии. Я с радостью и удовольствием трудился над этим заданием. Восемь дней спустя нам объявляют отметки за сочинение. — Настоящая катастрофа! — стонет учитель. — До чего же вы слабы! Убогий запас слов, никакого представления о синтаксисе, полное отсутствие идей. Редко попадаются такие бездарные ученики! Он перечислил лучшие работы — их три. Потом начал громить посредственные. Обо мне ни слова. Меня он назвал в самом конце, когда я был уже в полном отчаянии. — Хассам, — сказал он строгим тоном. Я встал. Я бы покраснел, если бы мог. — Хассам, — продолжает мосье Анри, раскрывая мою работу. — Вы самый циничный ученик, какого я видел! Когда речь идет о сочинениях на литературные темы, вас не заставишь обратиться к источникам, а здесь, в сочинении на свободную тему, вы сочли уместным списать с книги. Я стою как громом пораженный. Кровь прилила к голове, в ушах шумит, взгляд затуманился. Мне кажется, кровь вот-вот хлынет у меня изо рта и ушей. Горло сжалось. — Я не списывал, мосье… — бормочу я. Держа листки двумя пальцами, он обращается ко всему классу: — Вот, послушайте… Громко, ироническим тоном читает он одну фразу. Потом еще несколько, на выбор. — Видели? — спрашивает он. — И он смеет уверять, что не списывал! Если это не списано, это содрано! — Мосье, клянусь вам, что я не… — Молчать! — кричит он, стукнув кулаком по столу. Он брезгливо протягивает мне мое сочинение и добавляет: — Больше не развлекайтесь такими играми, я не люблю, когда надо мной издеваются. Держите. Он так возмущен, что листки падают у него из рук. Я подобрал их и сунул в книгу, не решаясь взглянуть, какие на них стоят пометки. Но вечером, вернувшись к себе в комнату, я решил посмотреть, что означали пометки красным карандашом. Те места, которые учитель назвал списанными с разных книг, пришли мне на ум без каких бы то ни было литературных ассоциаций и выражали мои личные переживания. Сначала во мне пробудилась гордость, и я решил усердно заниматься и всегда подавать хорошие работы, чтобы доказать учителю свою правоту. Но потом раздумал. Если хочет, пусть считает меня неспособным к французскому. Мне все равно. В этот год здоровье мамы Тины тревожило меня гораздо больше, чем подготовка к экзамену на степень бакалавра. Последнее время меня преследовал страх, как бы бабушка не умерла. Мне казалось, что время слишком медленно тянется и не скоро настанет день, когда я начну работать и освобожу бабушку из рабства. Когда я расстался с мамой Тиной, она снова вернулась на плантации, но силы ее убывали; и хотя она продолжала корчевать высокую, неподатливую траву, это не значило, что смерть не подстерегала ее, ожидая удобного момента, предпочитая кончать с нищими не сразу, а постепенно. Каждую неделю я писал бабушке, что скоро выйду из лицея и поступлю работать в какую-нибудь контору, и с того времени она и мама Делия будут жить со мной вместе. Я посылал ей табак, вытряхнутый из окурков, которые мосье Лассеру оставлял в пепельницах и которые моя мать собирала каждый день. Огромное облегчение испытывал я в конце месяца, когда, получив стипендию, с разрешения мамы Делии отправлял бабушке по почте двадцать франков. Когда в ноябре шел дождь или гремел гром, мама Делия глядела на небо и тяжело вздыхала: — Бедная мама Тина. Я не говорил ничего. Но сердце мое готово было разорваться от тоски. Если мы в это время сидели за столом, мама Делия переставала есть, а я отодвигал тарелку и вставал, стиснув зубы, чтобы не расплакаться. …Кармен стал моим лучшим другом. Не только из-за нашего соседства, но и еще по одной причине. Как-то вечером я ему сказал: — Завтра — сочинение по истории, послезавтра — сочинение по биологии… Кармен прервал меня: — Жо, ты не считаешь меня кретином? Я расхохотался. — И все-таки я кретин! — заявил Кармен. У него был очень убежденный вид, когда он без всякого, на мой взгляд, основания обвинил себя в глупости. — Объясни, в чем дело, старина, — сказал я наконец. — Слушай, — ответил он. — Мы с тобой всегда разговариваем без всяких церемоний, болтаем и смеемся вместе. Почему же мне не пришло в голову попросить тебя об одной услуге? Я уверен, ты бы не отказался… Представь себе, я не умею подписывать свое имя. Я тебе никогда об этом не говорил, сам не знаю почему, но я не знаю алфавита: ни бе ни ме… По правде говоря, эта простая просьба показалась мне упреком. Почему я сам не предложил Кармену свою помощь? Разве я не знал, что он стыдится своей неграмотности, кстати весьма заметной? Разве я сомневался, что он рад будет отделаться от нее? — Ах, Кармен! — воскликнул я. — Как мне самому не пришло… Так Кармен стал моим учеником. Начиналось, как прежде: он свистел за стеной, потом распахивал дверь и входил. Но затем он сразу садился за мой письменный стол, раскрывал тоненькую книжечку и голубую или розовую тетрадку. Тогда я начинал представлять ему одну за другой маленькие фигурки, которые поначалу так трудно запомнить в лицо. Я учил его правильно держать карандаш. — Странно, — говорил он мне, — я могу вытворять что угодно, держа руль в руках, и не способен нарисовать кружок карандашом, легким, как солома. Странно, что за рулем я могу вести машину по плохой дороге так, чтобы она не виляла из стороны в сторону, и не могу как следует вести карандаш между двумя линейками… И он улыбался так грустно, что я спешил успокоить его каким-нибудь ободряющим словом. Он первый постановил не разговаривать больше на местном наречии — я бы не решился предложить ему это. Он же устанавливал по своему вкусу длину наших уроков, так что я часто жертвовал своими занятиями, стремясь удовлетворить его страсть к учению. В некоторые вечера он бывал не в настроении. Написав коротенькое упражнение, он складывал в стопку книги и тетрадки. Для них я отвел специальное место у меня на столе. Он никогда не уносил школьных принадлежностей к себе. — Мои гости любят во всем копаться, — объяснял он. Если он не сразу уходил, мы принимались болтать как прежде. Однако Кармен не стал солиднее после моих уроков. Наоборот, с тех пор как начал учиться читать и писать, он стал активнее во многих отношениях. Иногда он ошарашивал меня неожиданными вопросами: — Скажи-ка, Жо, а что это такое — поэзия? Хотя я и захвачен врасплох, я пытаюсь выкрутиться. Беру книгу и читаю несколько стихотворений. Объясняю. Но Кармен настроен скептически: — Я не понимаю. — Как не понимаешь? Поэзия — это… — Но в ней должно быть еще что-нибудь. Сегодня одна знакомая сказала мне: «Милый, мне с тобой так поэтично!» Я чуть не лопнул от смеха. — До чего же ты глуп! — сердится Кармен. — До чего глуп! Когда мне удалось успокоиться, я продолжал профессорским тоном: — Поэзия, Кармен, — это не только слова, стихи, книги. Поэзия может быть и в любых других вещах, производящих аналогичное впечатление. — Значит, она не так уж плохо сказала. Я — поэт. ВСТРЕЧА СО СТАРЫМ ДРУГОМ Утром приятно идти в лицей пешком.