В ГОСТЯХ У БАБУШКИ Последняя поездка в Петибург оставила во мне мучительное воспоминание о бедственном положении мамы Тины. Меня поразило то, как она поддалась разрушительной власти нищеты. Комната ее становилась все сумрачнее. В полу сгнило еще больше досок, в потолке появились новые дыры. Стол расшатался, ножки его изъедены сыростью. Отсырел и сам Фюзилев двор, в центре которого скапливались сточные воды; улицы городка заросли сорняком, замусорены. Пустырь, на котором мы играли, отошел к заводу, и на нем посадили тростник. А на том берегу реки плотные ряды тростника склонились над водой, готовые перейти реку и поглотить городок. Мама Тина заболела в середине недели. Она жаловалась на боль в левом боку. — Это ветры, — говорили соседи. По их совету я поил больную настойкой из кожуры чеснока, которая вызывает отрыжку. Она жаловалась и на головную боль. Ах! Она не может держать прямо голову — так она у нее отяжелела. Тогда мазель Делис сделала ей компресс из листьев пальмы, смоченных в растопленном воске. И еще глаза. — Как будто вдруг вечером в комнате погасили лампу, — говорила она, — и я осталась в полной темноте, и земля заколебалась у меня под ногами. — Глаза — это дело деликатное, — сказал мосье Асионис. — Тут понадобится долгое лечение. В субботу вечером мама Тина послала меня в Петиморн получать ее зарплату за первые три дня недели. За все десять лет, что мы уехали с Негритянской улицы, я ни разу не был в Петиморне, и даже воспоминания о нем изгладились из моей памяти. Странный восторг охватил меня, стоило мне ступить на знакомые тропинки. Несмотря на тяжесть на сердце из-за болезни бабушки, я чувствовал, как радость охватывает меня, когда я с непокрытой головой шагал босиком среди зеленого моря тростника. Я узнавал издали деревья, дороги, саванны, берега реки, по которым я некогда бродил с моими маленькими товарищами, сопливыми, золотушными, голыми, но веселыми. Закат солнца был нежен и ярок, как обычно над этими долинами. Началась выдача. Поскольку пока выдавали деньги мужчинам и до мамы Тины дело должно было дойти не скоро, я отошел в сторонку и наблюдал. Однако толпа меня заметила, и я слышал, как люди, глядя на меня, перешептывались. К счастью, выплата отвлекала от меня всеобщее внимание. К тому времени радость и любопытство мои погасли и сменились тоскливым ощущением при виде знакомой с детства сцены. Мне казалось, что я узнаю́ рабочих по голосам, по именам, но я старался не вглядываться. Может быть, из боязни, что старые товарищи плохо встретят меня. Чем еще объяснить мою нерешительность? — Сонсон Лупоглазый! — крикнул надсмотрщик. Я узнал надсмотрщика. — Здесь. — Восемнадцать франков. Еще несколько имен. Прошло некоторое время. — Аманти́на старая! — Здесь, — ответил я. Я подошел к окошку. Все повернулись ко мне. По толпе пронесся шепот. — Ты получаешь за нее? — спросил меня эконом (новый, незнакомый мне, — очевидно, он заменил мосье Габриэля). — Да, мосье, — ответил я. — Одиннадцать франков, пятьдесят! — сказал он. И, облизывая кончик карандаша, спросил меня: — Как тебя зовут? — Жозе!.. Я ее внук. В толпе поднялся шум. — А что я тебе говорил. Это Жозе! И из скопления этих потных, словно закопченных фигур ко мне протянулись землистые руки в знак выражения дружбы, а мрачные лица осветились сияющими, приветливыми улыбками. Восхищались, что я так вырос. Некоторые говорили: — Мы слыхали, ты учишься в прекрасной школе в Фор-де-Франсе. Это хорошо. Другие просили меня назвать их по имени, чтобы проверить, помню ли я их, и хлопали меня по спине, когда я угадывал с первого раза. Мне оставалось только улыбаться, пожимать изо всех сил руки, позволять себя тормошить. Я был крайне смущен, став центром всеобщего внимания. Но когда я оказался один на тропинке с одиннадцатью франками пятьюдесятью сантимами, врученными мне за три дня работы моей бабушки, я почувствовал тяжесть раскаяния, неопределенную и гнетущую. Мне было стыдно за свое поведение: были, наверное, какие-то слова, которые напрашивались сами собой и которые я должен был сказать, но не сказал… МОЙ УЧЕНИК КАРМЕН Я перешел в последний класс. Степень бакалавра представлялась нам узкой дверью, открывающей неограниченные возможности. Мне огорчительно сознавать, что я, оказывается, не такой ученик, как все. Геометрические теоремы, законы физики, общепринятые суждения о литературе не увлекают меня, не возбуждают во мне энергии, с какой мои товарищи без конца спорят и обсуждают вопросы, кажущиеся мне пустыми. Так же не разделяю я их беспокойства по поводу места в классе. Дисциплины, преподаваемые в лицее, не вызывают у меня энтузиазма. Я изучаю их без увлечения. Я с ними только мирюсь. Мне достаточно переходить из класса в класс без переэкзаменовок и получать целую стипендию вместо четверти. Я остаюсь в тени и беспристрастно наблюдаю оттуда за теми, кто блистает поддельным блеском, за зубрилами, за тупицами. Но в каждом классе есть два-три ученика, заслуживающие серьезного внимания. Я не принадлежу ни к одной из этих категорий. Считается, что я силен в английском. Однако я не прилагаю к этому особых стараний. Я средний ученик по математике, потому что она мне дается легко, и я учу уроки из уважения к рвению учителя. Наш учитель истории и географии чересчур много говорит нудным, протяжным голосом, напоминающим моросящий, бесконечный дождь. И, как во время дождя, на его уроках я мечтаю, глядя вдаль. По французскому я один из последних, но это меня не огорчает. Брошюрки, под названием «Сид», «Мизантропы», «Аталия», могут у кого угодно отбить охоту не только к занятиям, но и к чтению. Учитель как-то объявил нам: — Мы будем изучать Корнеля. Вы читали Корнеля? Одни читали, другие нет. — «Сид», акт первый, сцена вторая. Он то читал сам, то поручал читать кому-нибудь из учеников, которому другой подавал реплики. Если только это можно назвать чтением. Потому что и учитель и ученики читали так невыразительно и скверно, что нас обволакивало унылое отупение. В конце урока мосье Жан-Анри, наш учитель, диктует нам текст упражнения на тему «Корнелевский герой». На следующем уроке мы проходим еще две драмы: «Горация» и «Скупого». Подобным же образом. Не знаю, может быть, я не вполне точен, но, во всяком случае, такое у меня осталось впечатление от этих уроков. И все-таки некоторые ученики получают хорошие отметки и слывут знатоками французской словесности. Они пользуются справочниками, учебниками и шпаргалками. Что касается меня, то, вернувшись домой, я пытаюсь перечитать «Сида». Через некоторое время я начинаю думать, что он гораздо интереснее, чем мне показалось в классе… Я уже готов воскликнуть: «Как это прекрасно!», но не успеваю — в следующий раз мы переходим к другой пьесе. Нет, положительно, я ничего не умею схватывать на лету.