Книги, привезенные из Фор-де-Франса, книги, взятые у товарищей, старые книги без обложек и первых страниц, которые я выклянчил у мосье Рока. К животрепещущей радости от приключений, вычитанных из книг, присовокупляется радость от того, что я лежу на животе, упираясь локтями в траву, обдуваемый ветерком, среди зелени, шелест которой наполняет тишину неумолчной музыкой, и слежу — да нет! — участвую в этих приключениях!.. Скоро комната мамы Тины была завалена книгами: на балках, на полках, которые я сам смастерил, — везде были книги. Еще одна особенность, которая отличает ее от других комнат Фюзилева двора. А когда в сентябре настали ненастные дни с дождями и грозами, вместо того чтобы шлепать по лужам, как делал раньше, я располагаюсь на лежанке мамы Тины (теперь мне это позволено — после нашей разлуки мама Тина страшно балует меня) и читаю, слушая, как капают капли в подставленную мной посуду — крыша протекает. Свежесть дождя, его неумолчная симфония снаружи и музыкальное позванивание капель в комнате действуют на мое воображение. Во время чтения я раздваиваюсь: тело мое наслаждается шумом дождя или тишиной ясного дня, а голова погружена в фантастический мир, который я мысленно немного переделываю, приспосабливая к своим представлениям о действительности. Я предпочитаю романы. Меня восхищает дар людей, способных сочинять романы. Мне бы тоже хотелось писать романы. Но как это сделать? Никогда я не встречал людей с голубыми глазами, светлыми волосами и розовыми щеками, о которых пишут в романах. Городов с отелями, автомобилями, театрами, многочисленными жителями я тоже не видел, так же как поездов, пакетботов, гор, долин, полей, ферм, где происходит действие романов. Я знал только Негритянскую улицу, Петибург, квартал Святой Терезы и мужчин и женщин с более или менее темной кожей. А они явно не годятся в герои романов — ведь люди темного цвета ни разу не попадались мне в книгах. Не знаю, я ли поумнел или мама Тина стала ко мне гораздо снисходительнее, только теперь она меня совсем не ругает. Она так ласкова со мной, что я начинаю подозревать, что стал гораздо взрослее, чем мне кажется. Доброта мамы Тины позволяет мне лучше осознать, в каких кошмарных условиях она живет. Весь ужас ее положения открылся мне во время знаменательной сцены в лицее: один из учителей спрашивал у каждого ученика его имя и имена и профессии его родителей. Без всякой задней мысли я назвал имя мамы Делии и ее профессию — прачка. Затем, не колеблясь, я упомянул маму Тину как главу семьи, но запнулся, когда речь зашла о ее профессии. Я не знал, как называется ее профессия по-французски. Наверное, на французском языке и слова такого нет. — Профессия! — требовал с меня учитель. — Врач, учитель, резчик по кости, чиновник, портной, швея, аптекарь, — отвечали другие ученики. А я не мог найти слова для определения профессии моей бабушки. Если бы я осмелился сказать: «Она работает на плантациях», надо мной стали бы смеяться. Ученики лицея всегда смеются над такими вещами. — Крестьянка, — выговорил я наконец. Случайно пришедшее на ум слово выручило меня. К счастью, больше вопрос о профессии моих родственников не возникал. Но теперь больше, чем когда-либо, жалею я свою бабушку, видя, как она возвращается с поля, мокрая до нитки, или шарит по всем углам, когда ей не хватает одного су, чтобы послать меня в магазин за продуктами. Она так и не оправилась после своей болезни. У нее одышка, боли в спине. После работы под дождем ее всю ночь трясет лихорадка. Всю свою жизнь мама Тина заботилась о чистоте. Она любит порядок. Но в комнате у нее грязно. Напрасно стирает она свою подстилку, споласкивает посуду сразу же после еды, каждое утро подметает пол перед уходом на работу: комната остается такой же темной, закопченной, сырой, в ней пахнет гнилью, сыростью, подохшей под половицей жабой. Словом, в ней стоит зловоние, неотделимое от негров и нищеты. Я не испытываю отвращения ни к неграм, ни к нищете, я просто стал лучше понимать свою бабушку. Детям в моем возрасте свойственна беззаботность — но как мог я веселиться, видя страдания моей бабушки? Наблюдая за мамой Тиной, я приходил к выводу, что с ней поступают жестоко и несправедливо. Почему? Почему она не может жить в приличном доме, носить не рваные платья, питаться хлебом и мясом? Тогда бы ей не пришлось вести с самой собой длинные душераздирающие разговоры, от которых у меня щемит сердце. Кто заставляет ее жить такой жизнью? Наслушавшись сказок Вирея про скупых, я долго верил, что все люди, став взрослыми, могут заработать себе состояние и покупать все необходимое, но есть среди них скупые, которые прячут деньги, предпочитая плохо жить и питаться чем попало. Долгое время я верил, что у мамы Тины спрятаны где-то под землей деньги, может быть целые мешки с золотом, и она нарочно не хочет их тратить. Как жаль, что я перестал в это верить! Профессия мамы Тины приносила ей одни лишения и позор. Как и все работавшие на полях тростника, она была осуждена на медленную смерть. При подобном положении вещей единственным моим утешением была мысль, что, когда я стану взрослым, маме Тине не придется больше работать на плантациях. В таком настроении я вернулся в лицей к началу занятий. В хозяйственном управлении лицея меня ждал большой сюрприз: учитывая мою успеваемость и поведение за предыдущий год, мне была определена полная стипендия. Вместо того чтобы вносить каждый триместр восемьдесят семь франков, я буду получать семьдесят пять франков в месяц. Немного спустя произошло еще одно событие. Как-то вечером я вернулся с занятий, и мы с мамой обедали за некрашеным столом, с которого она убрала на время белье. Вдруг стук в дверь. Обычно к нам никто не ходил, кроме соседки, которая всегда извещала нас о своем приходе криком. Мать пошла открывать дверь, и я услышал ее радостный возглас: — Элиза, это вы, моя милая! Вошла прилично одетая негритянка средних лет. Мать сказала мне: — Жозе, поздоровайся с мадемуазель Элизой. Моя мать рассыпается в извинениях за беспорядок в комнате. Комната маленькая и тесная, кровать завалена бельем, приготовленным для глаженья. Гостья извиняется за поздний визит. — Но, — говорит она, садясь, — у меня к вам важное дело. — Что-нибудь случилось? — спрашивает моя мать. — Нет, — отвечает та, — просто я вспомнила о вас в связи с одним предложением, которое могло бы вас заинтересовать. Мое любопытство было настолько возбуждено предисловиями мадемуазель Элизы, что я даже перестал есть. — Э-бе! Так вот, — продолжала она, — вы помните Фирме́на, шофера Пайи́? — Фирмен? — сказала моя мать. — Это тот, с кем вы разговаривали по вечерам у дороги? — Он самый, — подтвердила мадемуазель Элиза. — Э-бе! У него серьезные намерения относительно меня, и мне кажется, мы с ним поладим. — Я очень рада за вас. Он серьезный парень и, наверное, очень вас любит. — О да, он очень ласковый, — согласилась мадемуазель Элиза. — Так вот: я выхожу за него. Мы будем жить у Эрмитажа, мы уже подыскали комнату. Он останется на прежнем месте, а я купила себе швейную машинку и буду подрабатывать шитьем на дому. А вы чем занимаетесь, Делия? — Я изворачиваюсь как могу, беру стирку, — сказала моя мать, указывая на разбросанное повсюду белье. — О, у вас немало работы. — Две большие и две маленькие стирки. — И сколько вы за это получаете? — поинтересовалась мадемуазель Элиза. — За большие — шестьдесят франков в месяц, за маленькие — двадцать в неделю. — Нелегко вам приходится, бедняжка! — Еще бы! — говорит моя мать. — Поглядите на мои пальцы. А уж спина и руки — ни костей, ни кожи не осталось — один сплошной ревматизм… Но что делать? Мне надо растить ребенка. Ведь он учится в лицее!.. И она рассказывает Элизе, какой трудный год она пережила из-за восьмидесяти семи франков. — А если вам подыскать хорошее место? — спрашивает Элиза. — Вы же знаете, что я не могу поступить на место: куда же я дену сына?.. А беке с каждым годом становятся все требовательнее, все подозрительнее… — Жалко, — произнесла Элиза, явно разочарованная. — Я хотела предложить вам свое место. Мосье Лассеру́ и слушать не хотел о моем уходе. Вы понимаете, я столько лет у него работаю. Но в конце концов он смирился, при условии, что я найду себе замену. И я сразу подумала о вас, моя дорогая. Моя мать продолжает уверять, что это невозможно. — Вы там получите не меньше, чем за стирку. Мосье Лассеру дает мне двести франков в месяц на еду, потом еще сто франков за уборку и стирку. И, поскольку он холостяк и обедает в клубе, я нахожу время стирать на Фирмена. Вы сможете тоже брать одну-две маленькие стирки. И потом, мосье Лассеру не из тех беке, которые придираются к неграм. Ему достаточно, чтобы его вилла содержалась в порядке. Такого места вы никогда не найдете. Он холостяк, у него в доме нет женщин, вокруг которых приходится плясать целый день, исполняя их капризы. Мне кажется, это место прямо создано для вас. — Я не могу, — возражает моя мать. — Мне очень жаль… У меня здесь комната, вещи, я живу со своим сыном. Даже если хозяин разрешит мне ночевать дома, это будет слишком утомительно. Аллея Дидье на противоположном конце города. Ничего не выйдет. Мадемуазель Элиза встает, раздосадованная своей неудачей, и уходит. Мы снова принимаемся за еду. Меня отказ матери тоже расстроил. Во время их разговора я чуть не крикнул матери, чтобы она согласилась. И после ухода гостьи мне хотелось упрекнуть ее за отказ. Но я был несмел со своей матерью. Я недостаточно к ней привык и робел перед ней. Посему я выразил свое неодобрение только тем, что надулся и не разговаривал с ней весь вечер. На другое утро, передавая мне чашку кофе, мать спросила меня: — Послушай, Жозе, ты слышал, что вчерашняя гостья говорила твоей маме? — Да, мама, — ответил я, — ты должна была согласиться. — А ты? — сказала мать, удивленная категоричностью моего ответа. — Что ж! Я буду спать здесь один. Я не побоюсь.