КУПАНИЕ ЛОШАДЕЙ Я не принимал причастия в этот год из-за болезни мамы Тины. И не слишком огорчался, хотя и не мог отделаться от болезненного ощущения, что мои друзья, принявшие причастие, — Рафаэль, Жожо и другие — опередили меня в чем-то. Я уже привык к тому, что не могу участвовать в детских праздниках и церемониях все по одной и той же причине: отсутствие парадного костюма и обуви. Особенно обуви, потому что я еще не был у причастия, а мальчикам моего сословия именно к причастию в первый раз покупали ботинки. Гораздо больше огорчил меня разрыв с Жожо. Однажды вечером мы сидели под навесом и разговаривали вполголоса, как всегда. Увидев на улице мазель Мели, мы замолкли из осторожности и ждали, чтобы она прошла мимо нас в дом. Но она остановилась и спросила Жожо: — О чем это вы говорили, почему ты вздрогнул, когда меня увидел? — Ни о чем, — ответил Жожо, начиная дрожать. — Ни о чем? — угрожающе повторила мазель Мели. — Каждый вечер ты шушукаешься с этим негром (мазель Мели, как я уже говорил, была черна, как я, если не как ворона), и оказывается, вы говорите ни о чем. Ну хорошо же! Будешь объясняться с мадам. Когда мадам Жюстин позвала Жожо, тот, зная, что его ожидает, отправился на ее зов уже в слезах. Тотчас же до меня донеслись его душераздирающие крики, и я в страхе и ярости вышел из-под навеса, чтобы с улицы попробовать заглянуть в дом и узнать, что там происходит. Хорошо, что я встал, ибо мазель Мели появилась в коридоре с тазом в руках и, увидев меня на улице, закричала: — Тебе повезло! Я бы тебе такой душ устроила, что ты разом привык бы сидеть дома у матери, вместо того чтобы учить чужих детей всяким гадостям. На другой день в школе я спросил у Жожо, в чем обвиняла нас эта гадкая женщина. — Она сказала маме Айе, что я разговариваю с тобой на наречии и что ты учишь меня дурным словам. Жожо рассказывал мне и раньше, что мадам Жюстин запрещает ему говорить на местном наречии, и, так как он не мог от этого удержаться, мы разговаривали как можно тише, чтобы мачеха его не услышала. Но сама-то мазель Мели изъяснялась исключительно на местном наречии, и непонятно было, с чего она так задирала нос. Что касается дурных слов — это была клевета, и мазель Мели казалась мне тем отвратительнее, что, по словам мамы Тины (а я свято ей верил), взрослые никогда не врут. С того дня Жожо запретили играть со мной. Бедняга лишился единственного друга. Вначале я тоже очень огорчался. Но у меня-то не было недостатка в друзьях. И старых и новых. Среди новых был Одни́. Он жил в Отморне, и у его отца была лошадь. На обязанности Одни было водить в полдень лошадь на водопой к пруду, а вечером косить для нее траву вдоль трасс. Я сопровождал его и помогал ему. Отправляясь на водопой, мы оба взбирались верхом на лошадь, а когда ходили за травой, попутно собирали гуавы и другие плоды. Самое приятное было купать лошадь по воскресеньям. Надо было встать рано, сесть верхом на лошадь и ехать к озеру Женипа́. Солнце светит, но еще не жарко. В этот день люди с плантации Пуарье́ приходили на озеро купать лошадей управляющих и экономов. Все раздевались догола и верхом на лошади въезжали в воду. Лошадь входила в воду и плыла, высоко подняв голову; человек погружался тоже, — мне это напоминало изображение кентавра на пакетах вермишели. Потом лошадь возвращалась на берег, человек слезал с нее и начинал энергично растирать ее травяной мочалкой, лотом снова загонял ее в воду. Мы поступали точно так же с нашей подопечной. До чего хорошо путешествовать по воде на спине плывущей лошади! Вода приятно холодила нагретую солнцем кожу. Никогда в жизни не видел я более прекрасной и мирной картины: могучие голые негры на лошадях, отражающиеся в гладкой воде озера. МОСЬЕ РОК Я перешел в старший класс начальной школы. Теперь у нас была не учительница, а учитель. Учитель был местный житель, служивший сначала в других местах на острове, а потом, на радость землякам, назначенный директором школы в Петибурге. Жожо тоже должен был бы радоваться: учитель был его дядя, брат его отца. Его звали мосье Стефан Рок. Среди учеников быстро распространился слух, что это был учитель, который хорошо объяснял и строго наказывал, но бил не бамбуковой палкой и не линейкой, а раздавал оплеухи. На нас, одиннадцатилетних деревенских школьников, он произвел сильное впечатление. Это был мужчина с бронзовой кожей, очень высокого роста, одетый в черные ботинки с блестящими носами. Он ходил в белых полотняных брюках с двумя безукоризненными складками спереди и в полотняном пиджаке. В жилетном кармане он носил часы на толстой золотой цепочке, а во рту у него сверкали два золотых зуба. Черные усы, пенсне и канотье довершали портрет. Руки у мосье Стефана были длинные, большие, с ногтями, твердыми, как клюв утки, и в то же время нервные; мел всегда ломался в его пальцах, когда он писал на доске. Да, от удара таких рук не поздоровится! Даже его голос, как бы тихо он ни говорил, звучал для нас предостережением. А между тем с самого начала мы почувствовали к мосье Року уважение. Нам было лестно, что нашего учителя в школе боятся. Все, чему он нас учил, казалось нам интересным и увлекательным, даже самое трудное. Но после того как мосье Рок проверил способности каждого, многие на собственной шкуре испытали силу его удара. Мы стали получать оплеухи. Я удостоился их в связи с сослагательным наклонением; Мишель-Пузырь, сильный в математике, получал их за чистописание; Рафаэль всегда за одно и то же — за болтовню. А Жожо — по любому поводу. Чтение, диктант, проверка тетрадей — ничего не обходилось без колотушек. Учитель придирался к Жожо по любому поводу и всегда был готов наградить его тумаками. Можно было подумать, что мосье Рок так строг к Жожо именно из-за своего родства с ним. Наверное, отец и мачеха попросили учителя обратить на Жожо особое внимание и не стесняться наказывать его, когда нужно. Как бы то ни было, ужасная заботливость учителя делала Жожо достойным скорее жалости, нежели зависти. Он влачил безрадостное существование дома, вечно под угрозой наказания, а теперь еще и в школе ему доставалось каждый день. Но в школе я не высказывал Жожо своего сочувствия. Дети не любят печальных разговоров, когда их манят забавы и игры. Я носился как оголтелый вместе со всеми и почти не замечал своего старого друга. А иногда даже смеялся над хныканьем Жожо после очередного внушения дядюшки. Жизнь наша изменилась. Появились новые заботы. Нам задавали много уроков. Надо было аккуратно вести тетради. Нам выдавали библиотечные книги, с которыми надо было бережно обращаться. Нами вечно владел страх перед колотушками мосье Рока. А впереди нас ожидало испытание, о котором родственники и мосье Рок твердили нам непрестанно: экзамены на аттестат об окончании начальной школы. Что касается меня, у меня была еще одна забота — первое причастие. Я наотрез отказался посещать занятия мазель Фанни. Рафаэль (он причащался год назад и пел теперь в церковном хоре) одолжил мне свой катехизис, и я зубрил его при свете коптилки, часто повторяя текст вслух, чтобы не волновалась мама Тина, которая боялась, что мне одному не справиться. В остальном все шло, как прежде. Мы не отказались ни от каких развлечений и проказ. Иногда мы расплачивались за это. Например, когда мы разбили черепичную крышу, сбивая манго с дерева около дома мадам Секейран. В другой раз Мишеля-Пузыря, Эрнеста, Одни и меня поймал управляющий, когда мы срезали тростник задолго до жатвы, и нашим родителям пришлось уплатить за нас штраф в пятнадцать франков. Тот же Мишель однажды до крови порезал ногу, стараясь достать лиановые яблоки в колючем кустарнике. В хорошую погоду мы играли и при луне. В полнолуние в городке устраивали нечто вроде ночных празднеств. После ужина все усаживались перед домами, кто на стульях и скамейках, кто на земле. Рассказывали сказки, пели, играли на тамтамах. Одиночки напевали песни. Парочки прогуливались по улице. Существовали сказки, которые рассказывались только при луне. В некоторые игры тоже можно было играть только при лунном свете. До поздней ночи городок праздновал полнолуние. Дети собирались группами и рыскали всюду, где было интересно. Иногда звуки флейты прореза́ли воздух серебряной нитью или звучали приглушенно, как вздох самой луны. Ни один звук так не ассоциируется в моем представлении с лунным светом, как голос деревенской флейты, на которой где-то играл какой-то неизвестный мне негритянский юноша на пороге убогой хижины. Я был одним из самых непоседливых и не мог смирно усидеть около мамы Тины, глядя, как луна бродит по небу, время от времени заходя за облака. Мы собирались около церкви или около нашей старой школы. Когда среди нас оказывались девочки, мы устраивали хоровод. Огромный веселый хоровод. Мы пели пронзительными звонкими голосами песни, которым нас никто не учил, но которые сами пелись, потому что нас было много и нам было весело. Потом мы играли в жмурки, чтобы потолкаться; в краски, чтобы посидеть рядком; в прятки, чтобы немного побегать; в дразнилки, чтобы колотить друг друга. Мы могли бы играть до утра, если бы родители не загоняли нас домой одного за другим. С песнями и смехом мы бежали к колонкам, чтобы наскоро умыться перед сном. ЩЕДРАЯ КРЕСТНАЯ Между тем приближалось первое причастие, к которому я был готов, хоть и не ходил в школу мазель Фанни. Мама Тина говорила мне о первом причастии со страстью, с какой она обычно строила планы на будущее. Она не переставала перечислять приданое, необходимое мне для этой церемонии: белый костюм, чтобы войти в притвор; другой, чтобы получить отпущение грехов; белые кальсоны и носки, носовой платок. А потом костюм причащающегося — из белого пике с шелковым кантом, белая соломенная шляпа, свеча, ботинки. Все белое и новое. Это было обязательно, без этого не вкусить верующему белой просвиры.