Столько белья и одежды для одного меня! Я умирал от нетерпения. Но мне было совершенно непонятно, как мама Тина достанет все это. Правда, причащавшиеся знакомые всегда так одевались, а их родители тоже работали на плантациях или на заводе. Мама Тина собиралась написать моей маме Делии, что мне пора идти к первому причастию. Она все время молилась, чтобы бог помог ей снарядить меня к причастию, и, по-видимому, не сомневалась, что он ей поможет. Что ни говорите, а существуют женщины — старые несчастные негритянские мамаши, — которые обладают даром обращать навоз в золото и переделывать жестокую действительность в светлую мечту одним мановением своих мозолистых опухших рук. Каждое воскресенье, возвращаясь из Сент-Эспри, мама Тина приносила то кусок материи, то пару носков. После долгих разговоров мама Тина решила сводить меня к моей крестной. Ребенок не может принять первое причастие, не навестив свою крестную, как бы далеко та ни жила. Я никогда не видел своей крестной. Я знал, что ее зовут мадам Аме́лиус и что она живет в поселке Круарива́й, близ городка Трузоша́. Мы отправились в путь утром. Это было во время пасхальных каникул. Когда ей предстояла дорога, мама Тина запрещала мне упоминать об этом накануне, чтобы злые духи не помешали ей проснуться вовремя. Вышли мы рано. По тропинкам, мокрым от росы, мы шли через саванны, мимо спящих быков. Мы пересекли несколько оврагов. Мы прошли через несколько поселков, где лаяли собаки и пели петухи. Не говоря ни слова, мама Тина шагала впереди, подобрав юбки, а я трусил следом. Потом взошло солнце. Мама Тина разговорилась, вспоминая мою крестную, которую она не видела много лет и встречала всего раза два после моих крестин. Она перечисляла жителей Круаривая, которых уже не надеялась застать в живых, так давно о них ничего не было слышно. Так мы шли все утро, пока я не стал шататься от усталости: я был голоден, хотел пить, ноги не держали меня. Мы очутились в местности, где земля была разделена на маленькие садики, в которых стояли хижины под манговыми деревьями. Это и был Круаривай. Перед домиками толпились дети. Мы встретили мужчину, потом женщину, у которых мама Тина спросила, как пройти к дому мадам Амелиус. Каждый раз ее уверяли, что это совсем близко; ей указывали дорогу, и мы продолжали путь. Но, пройдя довольно большое расстояние, перепрыгнув через канаву, взобравшись на холм, мы принуждены были снова спрашивать дорогу. Моя крестная оказалась худой старой негритянкой. Она встретила меня далеко не так ласково, как я себе представлял со слов мамы Тины. Она поцеловала меня, нашла, что я вырос, упрекнула маму Тину, что та не приводила меня раньше. Она угостила нас завтраком из иньяма, жареной рыбы и гомбо́[17] — но я терпеть не мог гомбо! — и все время жаловалась на свои горести. С тех пор как они последний раз виделись с мамой Тиной, она потеряла мужа, старшую дочь и Жильде́уса, своего брата. Она с мельчайшими подробностями рассказывала про болезнь каждого, про свое горе и про то, какой урон был нанесен имуществу, которое ей досталось. Когда дошла очередь мамы Тины сообщить ей, что я готовлюсь к первому причастию, она отнеслась к этому, как к венцу своих несчастий. — Но, Аманти́на, почему ты так поздно сообщила мне об этом? Как неприятно! Мне хотелось сделать хороший подарок моему крестнику — например, костюм для первого причастия, — а ты только сегодня его привела. Всего за две недели! И она принялась осыпать маму Тину упреками, а та робко оправдывалась. Когда мама Тина стала прощаться, моя крестная насыпала зерна в железную коробку, вышла, потрясла коробку и собрала перед домом бесчисленное множество кур, из которых она выбрала тощего голенастого цыпленка. Она гладила его, приговаривая горестным тоном: — Мне совсем нечего подарить моему крестнику, милая моя Тина, я дарю ему этого цыпленка. Если ты не сделаешь из него вкусное жаркое в день причастия, из него вырастет хороший петух, и если Жозе повезет, он принесет ему выгоды не меньше, чем целая корова. Она сорвала несколько стеблей травы и связала ноги цыпленка. Потом, ища глазами, что бы еще мне предложить, она нашла кокосовый орех и посоветовала маме Тине приготовить мне из него варенье. Потом добавила горсть маниокового крахмала для подкрахмаливания моего белья. Я был очень счастлив, несмотря на усталость: я любил путешествовать с бабушкой. Мама Тина тоже казалась довольной. Путешествием или тем, что повидалась с крестной? А может быть, она радовалась подаркам?.. Чтобы доставить мне удовольствие, она позволила мне нести под мышкой цыпленка, а в другой руке орех; пакетик крахмала она сунула в карман юбки. На обратном пути мы шли быстро. Мама Тина непрерывно поглядывала на солнце и говорила: — Мы должны быть у Бель-Плен раньше, чем солнце осветит вершину той горы. Мы шли вдоль склона горы по тропинке, шедшей по краю поля сахарного тростника. Сознание, что мы ходили не зря, придавало мне силы. Я бодро шагал, нагруженный подарками. Но в какой-то момент пальцы мои разжались, и орех покатился по траве. Видя мое огорчение, мама Тина посоветовала мне поискать его. — Спустись вниз в заросли, — сказала она. Тогда я положил связанного цыпленка на край тропинки и отправился на поиски кокоса. Вдруг до меня донесся испуганный голос мамы Тины: — Цыпленок убежал! Травяная веревка распуталась, и, поскакав немного перед мамой Тиной, цыпленок пустился наутек. Когда я бросился за ним, он уже скрылся в зарослях сахарного тростника. Напрасно мы с мамой Тиной искали его. Я даже чуть не заблудился. О кокосовом орехе мы совсем позабыли. Мы вернулись на Фюзилев двор, когда уже стемнело. Это происшествие потрясло маму Тину, и в этот вечер она сетовала вслух, называя меня несчастным негритенком, которому не везет в жизни. Лично я отнесся к этому случаю совершенно равнодушно. На другое утро мама Тина обнаружила, что крысы прогрызли карман ее юбки, где лежал крахмал, который она забыла вынуть. Мама Тина просто онемела от удивления. Вот так подарочек к светлому дню первого причастия! Когда я рассказал обо всем этом моим школьным товарищам, один из них вскричал: — Держу пари, что твоя крестная — оборотень! Таково было всеобщее мнение. И мое тоже, конечно. Крестная так и осталась в моем представлении злодейкой. КАРУСЕЛЬ Первое воскресенье праздника — увы! — принесло мне и другим ученикам моего класса сильное потрясение. В субботу, как обычно, прибыл ярко раскрашенный грузовик с деревянными лошадками. И в тот же день на рыночной площади была сооружена карусель под остроконечной шляпой из парусины — карусель из деревянных квадратных лошадок, соединенных большими досками и украшенных гирляндами. Лошадки эти бродили по всему острову от деревни к деревне. И, как каждый год, в субботу вечером, в канун праздника, дети могли кататься на карусели за полцены. Нам всем дозарезу понадобились деньги, как когда-то на Негритянской улице, потому что в субботу надо было обеспечить себе необходимую сумму — пятнадцать — двадцать су — для двух-трех поездок на карусели. В этом году из-за моего первого причастия я не мог рассчитывать на щедрость мамы Тины. Я был в худшем положении, чем мои товарищи, — у меня не было ни старшего брата, ни дяди, ни тети, ни крестной, ни крестного, которые могли бы мне помочь. Но, поскольку я был услужлив, я рассчитывал на вознаграждение, уже обещанное мне некоторыми добрыми людьми. Мои товарищи, вроде Мишеля-Пузыря и Рафаэля, хвастались, что им удалось кое-что скопить: они иногда ловили и продавали раков и земляных крабов. Я ничего не копил. Я тратил свои су на макароны, пирожки и конфеты. Кроме того, у меня была слабость к школьным принадлежностям. Я любил красивые тетради и переписывал в них стихи и песни, которые мы разучивали в классе. Я покупал красивые промокашки — по одной в каждую тетрадь, — красные и зеленые чернила, чтобы писать заголовки, цветные карандаши, узорные линейки, ластики. Маме Тине не приходилось заботиться о моем школьном снаряжении. Мама Тина строго запрещала мне выпрашивать деньги у взрослых, как это делало большинство ребят. Так что положение у меня было чрезвычайно затруднительное. В это воскресенье я проснулся, имея в своем распоряжении одну только монету в пятьдесят сантимов, которую мама Тина дала мне для пожертвования в церкви и которую я позаботился сберечь. Позднее бабушка спросила меня: — Сколько у тебя денег? — Нисколько, мама. Чтобы спасти меня от отчаяния, она протянула мне одно су, говоря: — Ты знаешь, у меня нет денег на деревянных лошадок… На, купи себе леденец… Немного погодя случайно прибавилось еще несколько монет. По совету моих товарищей я слонялся на ярмарке поблизости от игорных столов. Разве наиболее опытные из моих друзей не уверяли меня, что пьяные игроки роняли иногда монеты и забывали про них? Многие мальчишки находили по десять су, даже по два франка. Но я никогда ничего не находил. Ничего, кроме пробок от бутылок и пустых банок. Тогда я остановился около игорного стола — одного из многих, — вокруг которого столпились игроки. Мои любимые игры были: красное и черное, воронка, патаклак. Я смотрел, как люди выигрывают. Вдруг я увидел Рафаэля и Мишеля-Пузыря, которым всегда везло и которые уже набрали нужные восемнадцать су. Решительно (ибо счастливчики всегда охотно открывали нам свой секрет: никаких колебаний!) я поставил су и — увы! — проиграл. Потом поставил вторую монетку, выиграл на нее одно су, проиграл его, еще раз выиграл и в конце концов (когда сердце мое стало сильнее биться при этих взлетах и падениях) остался ни с чем. Я еще ни разу не прокатился, а между тем деревянные лошадки крутились с утра, и время близилось к полудню. Оркестр гремел по всему городу. Издали доносились звуки тамтама, вторившие вальсу, под который крутилась карусель. Но на меня эти призывные звуки навевали тоску. Положение мое было печальным — деньги не появились, а рыночная площадь неотразимо манила к себе. Когда показался шатер, украшенный бахромой, я побежал бегом. При виде нарядной толпы черных ребятишек в белых платьицах и новых костюмах, ребятишек с веселым, беззаботным смехом восседающих на деревянных лошадках, я совершенно обезумел. С наступлением вечера появилась знать в полном параде, были зажжены факелы, и праздник принял еще больший размах, а я был все так же беден. Если бы сам дьявол, изображенный на моем катехизисе, предложил бы мне двадцать су за мою душу, которую ожидало освящение первым причастием, я продал бы ее не раздумывая. Тогда я придумал способ проникнуть на Карусель, до которого я не додумался в предыдущие годы. Карусель приводилась в движение двумя людьми, которые двигали поперечную доску, поддерживающую деревянных лошадок. И ничтожные маленькие оборванцы, с которыми мы не играли, помогали двум мужчинам. Этой добровольной помощью они зарабатывали право бесплатно кататься на карусели, ибо, когда они разгоняли круг до предела, они вскакивали на ходу на доску и чувствовали себя на ней почти так же хорошо, как другие на спинах лошадей. Не пойти ли и мне?.. Мне это казалось нелегким делом — ведь надо, наверное, сильно толкать: мужчины обливались по́том и их босые ноги непрерывно месили землю. Надо обладать большой ловкостью, чтобы вскочить на ходу на доску, когда карусель крутилась под барабанный бой так быстро, что сидящим на лошадях не видна была толпа, а толпа не различала сидящих на лошадях. Но я думал, что сумею. Как только этот круг закончится, я проберусь к доске и начну толкать. Однако ноги мои не решались сделать первый шаг. Сомнение одолевало меня… Мама Тина… Наверняка она выпорет меня, если поймает. Но, во-первых, встреча с ней здесь маловероятна, поскольку сейчас мама Тина на Фюзилевом дворе, а потом она ведь не говорила, что запрещает мне толкать деревянных лошадок. Это сильно облегчало мою совесть. И все-таки… Кто-то дотронулся до моего плеча. О! Возможно ли это? Жожо! Жожо, а я о нем совсем позабыл! Жожо один на празднике, без родителей или мазель Мели. И не в своем бархатном голубом костюмчике или белой шелковой матроске, в белых носках и сандалиях — Жожо в школьной одежде да к тому же в грубых башмаках! Почему? — Я тебя искал! — воскликнул он. Глаза Жожо торжествующе блестели. Он не отвечает на мои вопросы, но показывает мне потихоньку сто су, зажатые у него в ладони.