Керосиновая лампа коптила на столе. Тишина и вздохи мамы Тины начали действовать на меня угнетающе. Я не знал, заснула ли она или просто впала в забытье, но, открыв вдруг глаза и увидев меня у своих ног, мама Тина сказала: — Ты все еще здесь? Пойди вымой ноги и постели себе постель. Но я побоялся выйти из дома и не стал мыть ноги. Я взял свою подстилку, расстелил на полу и лег бы в чем был, если бы мама Тина не окликнула меня: — Разденься, надень ночную рубашку и не забудь помолиться… Утром моя бабушка не встала. Пришли соседки с чашками кофе и мисками настойки. Я забеспокоился. Мазель Делис (несмотря на больную ногу, она больше всех суетилась) посылала меня к соседям за лекарствами с трудными названиями. Она не пустила меня в школу. — Твоя бабушка заболела, ты должен остаться с ней, — сказала она. Несколько дней я не ходил в школу. Я сидел в комнате у постели мамы Тины, готовый подать ей питье, которое она ощупью искала на ящике у своего изголовья. Если она засыпала, я потихоньку выходил на улицу, но не отходил далеко от двери — вдруг она позовет? — и забавлялся там всякими пустяками, как когда-то на плантациях. Соседи то и дело забегали к маме Тине. Они приносили разные травы и ожесточенно спорили о том, чем ее лучше лечить. Мазель Делис вместе с отваром из толомана для моей бабушки всегда приносила мне еду. Кроме того, она посоветовалась с колдуном и сообщила всем соседям, собравшимся у постели мамы Тины, что у колдуна было видение: бабушка выпила холодной воды, разгорячившись, и у нее сделалось воспаление легких. У всех был расстроенный вид. Соседи хотели написать моей матери письмо, но мама Тина воспротивилась, — она не хотела напрасно тревожить мою мать, тем более что та недавно прислала ей денег. А не дай бог вздумает приехать — чего доброго, потеряет место. Ночью маме Тине стало хуже. Уже несколько дней она не курила трубку, стонала и жаловалась на удушье. Мазель Делис предложила поставить ей банки, но мосье Асионис, который ставил банки лучше всех в Петибурге, рассек кожу мамы Тины и, приложив к ней свои маленькие баночки, заявил, что кровь ее уже превратилась в воду. После ужасной суеты и суматохи женщины привели мужчин, которые несли гамак на бамбуковом шесте. Мою плачущую бабушку завернули в одеяло. — Это необходимо, дорогая подруга, — говорила ей мазель Делис, — там ты поправишься. Маму Тину положили в гамак. Двое мужчин подняли ее. Тут мама Тина громко закричала: — Жозе, Жозе! — Жозе, — сказали мне. — Иди попрощайся с бабушкой. Мама Тина взяла меня за голову холодными руками и прижала мою щеку к своему холодному лицу, мокрому от слез. Больше никто не обращал на меня внимания. Все столпились вокруг гамака. Когда процессия вышла со двора на улицу, я остался на пороге дома и даже не догадался выйти за ворота и посмотреть, в какую сторону понесли мою бабушку. Значит, она умерла. Но мосье Медуз… Может быть, умирают по-разному… Вернется ли она? Увижу ли я ее? Мазель Делис сказала, что она поправится. О!.. Мазель Мезели́, единственная женщина, оставшаяся во дворе, увидела меня и, подойдя, погладила по голове, приговаривая: — Бедняжка Жозе! Тогда я прижался к ней и начал всхлипывать. Она увела меня к себе, дала мне стакан воды и кусок хлеба. — На будущей неделе твоя мама вернется, ее понесли в больницу лечиться. Она поправится. Когда вернулась мазель Делис, тяжело волоча свою больную ногу, она объяснила мне, что маму Тину поместили в больницу в Сент-Эспри. Мазель Делис прибрала в нашей комнате, покормила меня и вечером спросила, где я хочу спать — у нее или у себя дома. Я предпочел последнее. — Тебе не будет страшно? — спросила она. Нет, теперь, когда я уже не боялся, что мама Тина умрет, я с удовольствием расположился на ее месте, на ящиках. Мазель Делис заботилась обо мне, кормила меня, заставляла меня менять одежду, стирала мое белье, ласкала меня иногда и ругала тоже, когда я баловался или не приходил домой к ее возвращению с работы. На другой день после того, как маму Тину унесли в больницу, она отправила меня в школу. Только с Жожо поделился я своим горем. Пожалуй, я даже слегка гордился, что теперь мы сравнялись в несчастьях. Но я скоро почувствовал отсутствие мамы Тины. Соседи по двору постоянно давали мне какие-нибудь поручения, но обращались со мной неласково, и мне казалось, что чем больше я старался им услужить, тем хуже они относились ко мне. Я перестал менять одежду по четвергам и к концу недели становился грязным и противным самому себе. Потом я вечно был голоден. Неутолимым голодом. Вечером, после обеда, я бы с радостью съел вдвое, втрое больше. К счастью, сон спасал меня от голода. Но утром голод становился еще настойчивее. Вместо большой чашки сладкого кофе с маниоковой мукой я выпивал остатки вчерашнего кофе из железного кофейника и заедал его ломтиком сваренных накануне овощей. Утром я просыпался поздно и не успевал нарвать фруктов в окрестных садах. Стоило мне войти в класс, как меня охватывало желание поесть, мне мерещились огромные миски душистого кофе с сахаром и мукой. Учительница обычно завтракала в классе. После чтения она давала нам задание по письму и, заняв нас таким образом, уходила к себе и возвращалась с подносом, большой фарфоровой чашкой и ломтем хлеба. Учительница крошит хлеб в чашку. Хлеб золотистый и хрустит под ее пальцами. Крошки падают на пол; я с удовольствием подобрал бы их и съел. Потом учительница берет маленькую серебряную ложечку и извлекает из чашки кусочки хлеба, смоченные в маслянистой коричневой жидкости, пахнущей ванилью, и, наверное, сладкой и вкусной. Я не пишу. Я гляжу на учительницу. Рука, которой она держит ложку, тонкая и чистая. Волосы ее аккуратно причесаны. Лицо у нее гладкое, напудренное, глаза спокойно блестят, а рот ее, который она открывает, чтобы облизать ложку, красив и жесток одновременно. А потом эта белая фарфоровая чашка с голубыми и розовыми цветами, эта серебряная ложка и поднос из полированного красного дерева, наверное, придают особый вкус ее завтраку! Как мне мучительно глядеть на все это! Желудок пронзает боль, под ложечкой сосет, рука дрожит, я не могу писать. У меня кружится голова. Когда, кончив завтрак, учительница уносит свой поднос, мне кажется, что́ я уже не так голоден. Она возвращается, садится и приказывает нам: — Принесите тетради для проверки. Но когда немного спустя голод снова нападает на меня, мираж утоления его представляется мне в виде большой чашки шоколада с белым хлебом. Я не винил мазель Делис. Я понимал, что она не может давать мне больше. Я ее очень любил. Я так к ней привязался, что уже не замечал ее уродливой ноги. Приблизительно в то же время новое горе стряслось с Жожо. Из-за этого я даже на время позабыл о своих собственных печалях. Мазель Грасьез уехала из городка. Мачеха запрещала ему плакать. Стоило ему спрятаться в уголке, как появлялась мазель Мели и спрашивала: — Что с тобой случилось, Жожо, почему ты плачешь? И мадам Жюстин Рок наказывала его. Значит, мать Жожо тоже уехала далеко, как те, кто умирает или кого отправляют в больницу. Но несмотря на наши невзгоды, мы часто мечтали по вечерам. — Когда я вырасту, — говорил мне Жожо, — папа и мама Ая умрут. Я буду мастером на заводе. Я куплю себе машину еще лучше, чем у папы, и поеду за мамой Грасьез. Я построю красивый дом. Но я не женюсь. Я возьму к себе маму Грасьез. — А у меня будут огромные владения, больше всей нашей округи. Я не буду разводить сахарный тростник. Оставлю только несколько грядок для себя — ведь тростник вкусно сосать. У меня будет много служащих, которые будут выращивать вместе со мной овощи, фрукты, разводить кур, кроликов, но они будут одеты, даже на работе, не в лохмотья, а в красивые праздничные костюмы, и все их дети будут ходить в школу. Мама Тина не умрет, она будет ухаживать за курами. А мама Делия будет вести хозяйство. Я мечтал, а Жожо возвращал меня к действительности без всякого злого умысла. — Но у тебя не может быть всего этого: ты же не белый, не беке, — замечал он. — Неважно. — Ты говоришь, твои рабочие будут жить так же хорошо, как беке? Этого не бывает. И я, пристыженный и огорченный, не знал, что ему ответить. Я был в школе, когда мама Тина вернулась домой. Она пришла одна, пешком. Когда я прибежал из школы в полдень, она сидела на своей кровати усталая, но счастливая. Я закричал: «Мама Тина!» — и застыл на пороге, не в силах двинуться с места. — Иди сюда! — сказала она. Тогда я бросился к ней, громко и неудержимо рыдая.